Ради великого гетмана, виленского воеводы не нужно было лепить глиняного болвана, чтобы все и каждый представили его сарматским рыцарем без единого порока. Ибо прославления качеств умершего приобретали все большую силу, шляхта друг перед другом состязалась в изобретении витиеватых определений, чему, ясное дело, способствовала река медовухи, которая щедро лилась за поминальными столами. Сын покойного, его мость Кароль Радзивилл, даже мычать не мог, так упорно топил свое горе. Говорили, что даже подписал, не читая, подсунутую ему ушлым приятелем Богушем дарственную на имение Дубинки, ну и много еще чего с погруженным в траур добросердечным князем разные стяжатели вытворяли.
Правда, если бы и поставили в эти дни посреди Вильни князю Михалу Казимиру Радзивиллу согласно античным обычаям глиняного идола, его бы сразу же неосторожные в горе своем поклонники в щебень превратили.
Так что никого не удивила живописная группа, которая среди крупнозвездной сентябрьской ночи мерила все углы на Остробрамской улице: двое шляхтичей, в распахнутых кунтушах и жупанах, со сбитыми набекрень шапками, и кургузый, но объемный слуга, пытающийся придать своим панам более-менее прямое направление движения. Правда, шляхтичи не ревели и не пели. Старший, который повыше, только ругался сквозь зубы, но как-то странно, на нездешних языках, сразу нескольких, да время от времени сокрушенно повторял:
— Три лекции! Три лекции завтра!
Тот, что помоложе, который раскачивался маятником не меньше, утешал спутника непослушным языком, будто во рту пчелы похозяйничали:
— Плюнь ты, Бутрим, на эти лекции! Ты теперь шляхтич, а не клистирная трубка!
Старший резко остановился, едва не опрокинув всю компанию, и грозно зарычал низким голосом:
— Я — сын кожевника! Не собираюсь забывать о своем происхождении! Мой герб — мои знания! Я — доктор! Я учу и лечу, и в том предназначение мое! Апостол Петр был рыбаком и этого не стеснялся! А Господь наш — сын плотника!
Где-то рядом завыла собака, ее жалобный вой охотно подхватили хвостатые соплеменники во всех дворах до самого базилианского монастыря.
— Тихо ты, сумасброд крученый! Хочешь, чтобы за кощунство да оскорбление рыцарства в острог законопатили? — сердито одернул спутника молодой шляхтич, чей русый чуб прилип к потному лбу. — Могу снова тебя в слуги взять, если паном быть не хочешь! И вообще. сейчас пошлю Хвельку за пани Саломеей!
Хвелька, почти трезвый и измученный, второе исходило из первого, встрепенулся, его круглое курносое лицо просветлело надеждой, как полная луна, с которой сползла тучка.
