Вечер окончился полным истреблением свирепых зверей. Только двух мы взяли живьем, чтобы приручить.
И все-таки вечер был не таким, как раньше. Вдвоем было лучше. Я утешил себя тем, что Милка больше, наверное, не появится.
Но она появилась. На следующий день.
- Смотри, что она придумала! - бодро сказал Павлик, а глаза у него были виноватые.
Милка догадалась, как делать над морями день и ночь. Она принесла два лоскутка: белый, с вышитым желтым солнцем, и черный, шелковистый, с белыми бумажными звездочками. Эти лоскутки можно было по очереди расстилать на тумбочке.
Если бы такое дело выдумал Павлик, я бы сразу сказал, что это здорово. Но сейчас мне стало обидно.
Я придрался:
- А если вечер? Или утро? Тогда как, а?
- Что-нибудь тоже можно придумать, - тихо сказала Милка. - Я сегодня дома подумаю.
Она это мне говорила, а не Павлику. Словно спрашивала у меня разрешения. Была она сейчас какая-то нерешительная, сидела на краешке стула и разглядывала свои валенки. В эту минуту я понял: плевать ей на Пашкину арифметику.
- Ну… давайте, что ли, - хмуро сказал я и первым полез под карту, в нашу «каюту».
В тот вечер дела шли лучше. Милка почти не робела, я уже не стеснялся, Павлик был рад, что мы не дуемся друг на друга.
Когда Милка ушла, Павлик потоптался со мной и неловко сказал:
- Послушай… Пускай уж она приходит… если ей так охота.
Что было делать? Я согласился, хотя и без восторга:
- Пускай…
Прошла неделя, и к Милке я почти привык.
Я привык, но все еще смотрел на Милку косо. Это была тоже привычка.
Как-то после уроков Милка догнала меня у дверей школы. Она шла чуть позади, возвышаясь надо мной, как Гулливер над лилипутом. Гулливер в кривом оранжевом капоре. Павлика с нами не было: его оставили учить стихотворение, которое он не выучил дома.
Мы шагали молча, и Милка временами шумно вздыхала у меня за плечом. Это меня злило. А день был синий от неба и ярко-желтый от солнца. Звенела каплями оттепель, и радостно галдели воробьи на потемневшей дороге. Не хотелось ссориться в такой день. Я решил очень просто отвязаться от Милки: постою с минуту, будто любуясь каплями, а она пускай двигает дальше.
Я остановился у ржавой водосточной трубы. В полметре от земли она круто изгибалась, а ее срез был украшен сосульчатой бородой. С бороды стеклянным горохом сыпались капли. Иногда они сливались в искристую струйку, но тут же опять разбивались на шарики.
Под трубой была бугристая наледь. Капли выбили в ней ямку с чайное блюдце. Вода в этом круглом озерке брызгала и пузырилась. Ей не хватало места, и она проточила в наледи канавку. Хрустальный ручеек сбегал с ледяной горки и нырял под снежный пласт у тротуара.
