Где-то, не помню, где именно, я читал, что река символизирует вечность. Потоки, обнаруживающие себя лишь присутствием извивающихся водорослей, приходят ниоткуда и уходят в никуда.
Водоросли как полозы.
Некоторые змеи проплывают мимо и теряются в водоворотах, проваливаются без остатка в бездонных воронках.
Изредка можно видеть и проплывающих мимо рыб, которые смотрят на утопленника и припоминают, что раньше под облепленными мидиями опорами моста можно было наблюдать безвольно перемещавшиеся по воле течения тела, напоминавшие стволы деревьев. А торчавшие в разные стороны окоченевшие руки напоминали ветви.
Рыбы хорошо помнили и блокаду, когда они подплывали к светящимся в ледяном потолке дырам, через которые ведрами и мятыми бидонами, кастрюлями и кружками, мисками и ночными горшками горожане вычерпывали ледяную невскую воду.
Рыбы щурились от мутного дневного света, который проникал в стылый мрак через проруби, так же именуемые иорданями, пускали пузыри, лениво веяли плавниками, ощущая во всем теле смертельную усталость.
Рыбам было очень много лет, ведь они всегда помнили себя только старыми, беззубыми, с проплешинами в красно-кирпичного оттенка чешуе. Иногда им приходилось переворачиваться вверх брюхом и делать таким образом вид, что они испустили дух. Или это было кратковременное помрачение рассудка, сиюминутный параксизм, потому что годичные кольца вокруг их глаз все проступали и проступали, и не было им конца. Более того, некоторые рыбы были покрыты этим однообразным орнаментом с головы до хвоста и напоминали сохнущее на ветру белье, особенно когда попадали в потоки неверного, проникающего под воду солнечного света.
В ту февральскую поездку солнце появилось только один раз, когда на третий день нашего пребывания в Ленинграде мы поехали в Царское Село.
Огромный, оцепеневший в морозной мгле парк уступами спускался к Большому пруду, на котором, как раз напротив Камероновой галереи, был расчищен каток. Тогда солнце выбралось из косматых облаков совершенно неожиданно, осветило Чесменскую колонну, павильон «Грот» и девочку на фигурных коньках и в цигейковой шубе.
Я увидел, как девочка от неожиданности даже закрыла глаза руками, но при этом она продолжала скользить по льду, пока наконец не выехала на снег и не упала в сугроб.
А в гардеробе военного общежития, где мы жили с отцом, цигейковые ушанки были сложены в несколько рядов и напоминали пасхальные куличи.
Цигейковая шуба тут же стала невыносимо смешно барахтаться, пытаясь выбраться из сугроба, вместе с ней девочка тоже замахала рукавами с подшитыми налокотниками, но, видимо, уже более от страха, потому что зловеще-багровое солнце исчезло так же внезапно, как и появилось, вновь погрузив все пространство Большого пруда и Камеронову галерею в февральский сумрак второй половины дня.
