— Вот и всё, товарищи! Наш последний путь…
Он мысленно проклинал продавшегося фашистам Лукана, который обязательно арестует мать, схватит Мишку и Тимку. А с ними погибнет большое дело…
Василек тяжело вздыхал, плечи его дрожали, по запавшим щекам текли слезы.
— Ты что, Василек, раскис? Не бойся: два раза не умирают.
— Да я не боюсь, — ответил Калачову Василек.
— Так что же?
— Я Лукана видел.
— Ну и черт с ним!
И Калачов обратился ко всем:
— Товарищи! Бежим! Бросимся во все стороны. Те, кому удастся спастись, пусть мстят за всех!
Об этом уже думал каждый, и люди вздохнули свободнее, почувствовав, что даже в таком тяжелом положении можно найти какой-то выход.
…Их привезли на станцию и из «душегубки» перегнали в вагон. Василек вспомнил, что немецкий генерал обещал отправить его в Освенцим.
— Федор Иванович, — обратился он к Калачову, — а может, и действительно в Освенцим?
Вместо Калачова ответил кто-то другой, из угла вагона:
— Хрен редьки не слаще. Ты знаешь, парень, что такое Освенцим?.. Ну то-то ж! А я из самой Польши бежал, и мне поляки рассказывали. Освенцим — это лагерь смерти. Оттуда еще никто живым не выходил.
— Но Освенцим еще далеко, — сквозь зубы сказал Калачов, и все поняли его.
— Далеко? Да ты посмотри, какие стены — разве их зубами прогрызешь?
Разговор прервался, но каждый невольно щупал руками стены и пол. И правда, голыми руками ничего не сделаешь. Если бы хоть небольшой топор, хоть какой-нибудь нож!..
Люди были заняты только мыслями о побеге. Предлагали множество планов. Одни советовали сорвать решетку на окне, другие — попробовать разобрать пол вагона. Но Калачов видел, что все это не годится. Однако он не терял надежды.
Василек все время наблюдал за часовым. Это был невзрачный, белобрысый человечек. На маленьком сморщенном и желтом, как тыква, лице — лохматые белые брови, красный курносый нос, круглые, как у рыбы, глаза навыкате. У него была привычка часто-часто моргать белесыми ресницами. Одежда на нем висела, как на чучеле. Он все время топтался в тамбуре, что-то мурлыча себе под нос, или подходил к окошку и подолгу смотрел в вагон. Тогда его глаза становились еще более круглыми, реже моргали и в них появлялось что-то похожее на любопытство, смешанное с угрозой. Он все время шевелил тонкими бескровными губами, шепча что-то про себя, иногда же неестественно вытягивал шею, и Василек видел, какая она тонкая и жилистая.
Ему пришла в голову мысль: сжать эту шею — часовой и не пикнул, бы… Но как дотянуться до нее руками?
