Парменион шагнул вперед и обхватил правую руку матери, и так они немного просидели вместе в молчании. Вошел Астион, но они не увидели его, и он тихо вышел.
— Она говорила о тебе в конце, — сказала Рея. — Она говорила о своей гордости. Хотела дождаться, увидеть тебя, узнать, как ты справился.
— Я выиграл, матушка, — сказал Парменион, сжимая безжизненные пальцы. — Я победил их всех.
Он всмотрелся в лицо Артемы. Глаза были закрыты, черты неподвижны.
— Она выглядит умиротворенной, — прошептала Рея.
Парменион затряс головой. Он не видел умиротворения, только ужасную необратимость смерти, полную неподвижность, удаленность от этого мира. Но рука ее была все еще теплой, а пальцы — гибкими. Сколько раз она унимала его боль, или ободряюще поглаживала по лицу вот этими руками? Он ощутил щемящую боль в груди и ком в горле. Слезы покатились свободнее, капая с лица и разбиваясь о руку матери.
— Она говорила о белом коне, — сказала Рея. — Она видела его на холмах. Он подходил к ней, и она сказала, что ускачет на нем назад в Македонию. В этом, наверное, есть какое-то слабое утешение. Она сказала еще, что видит твоего отца, ожидающего ее.
Парменион не мог говорить, но, собравшись, он прикоснулся к коже лица матери.
— Попрощайся, — сказала Рея. — Простись с ней.
— Не могу, — буркнул Парменион. — Еще нет. Оставь меня ненадолго. Прошу, Рея!
— Я должна подготовить… Я скоро вернусь, — она пошла к двери и остановилась. — Я любила ее. Она была хорошей женщиной и добрым другом. Мне будет ее не хватать, Парменион. В ней совсем не было зла; она заслужила лучшей судьбы.
Услышав, как за ней закрылась дверь, Парменион дал волю своей скорби и непроизвольно зарыдал, а разум заполнился образами. Он помнил своего отца очень смутно, только как необыкновенного темного гиганта, ходящего по дому, но мать была с ним всегда. Когда, по спартанскому обычаю, его в семь лет забирали в бараки к остальным мальчишкам, она держала и не отпускала его от себя, словно его жизнь была в опасности. Он часто бегал в самоволки, лазая по стенам и крышам, чтобы увидеть ее.
Теперь он никогда больше ее не увидит.
— Если ты любила меня, ты вернешься, — сказал он. — Ты никогда не бросала меня.
Он понимал бессмысленность этих слов, но они сами собой исторгались из него.
— Я принес твой трофей, стратег, — мягко произнес Ксенофонт. — Накрой ей лицо, и мы поговорим во дворе.
— Я не могу прикрыть ее лица! — запротестовал Парменион.
Ксенофонт подошел с другой стороны кровати.
