Он смотрит на мою шею. Потом на грязную посуду. Нехотя сползает со стула… и стремительно скрывается в туалете.
— Даю пять минут! — ору я под дверью. — Учти, ты в доме не один!
— Ой, чего-то у меня с животом, — доносится из кабины задумчивое рассуждение вслух.
И вдобавок — бабушкина уже фраза:
— Боже упаси… Захворает ребенок…
Это уже серьезная заявка на продолжительное дуракаваляние. И пока я собираю со стола посуду, составляю ее в раковину, убираю остатки обеда в холодильник, привычные слова ложатся на мелодию:
— Ты дождешься у меня, ох ты дождешься у меня…
И т. д.
— Фронт работ тебе приготовлен, — кричу я. — Время истекает. Даю отсчет. Раз. Два. Три.
И выключаю свет. Вопящей пулей он вылетает из темноты.
— Милости прошу, — говорю я, перехватывая его и подталкивая в сторону раковины.
Невыносимое шарканье! Я подозреваю, что у раковины он финишировал уже без подошв.
Но я успеваю прочесть лишь пару заметок в газете, как он уже тут как тут. И с дуршлагом на голове. Что это означает, я пока не выясняю. У меня иная цель. И он о ней догадывается. Хотя бы по тому, к а к я откладываю газету.
— Что я, обманываю? — упавшим голосом осведомляется он. И сам же возглавляет шествие в кухню.
Воды, конечно, в кухне по колено. Тарелки, конечно, жирные. Вилки-ложки, конечно, не вытерты. Все эти последствия стихийного бедствия под скромным названием мытье посуды ликвидируем вместе. Молча.
Не знаю, о чем думает он. Я думаю о том, что он дождется. Он вырастет, перестанет удивляться и проникать в тайны, пугаться темноты, выдумывать и сочинять. И все будет узнавать из газет.
И когда ему станет совсем тошно и скучно, он как-нибудь станет отцом. И выскажет своему наследнику все, что слышал от нас. Вот чего он дождется.
— Впрочем, у тебя еще есть шанс, — говорю я. — Ты вот что, брат… Ты не женись, как бы кисло не было. Тогда не дождешься. Понял?
— Женятся только девчонки, — безапелляционно заявляет он, вновь нахлобучивая на уши дуршлаг.
Теперь этот небольшой такой шанс стоит передо мной с железякой на вихрастой макушке. И улыбается весьма снисходительно.
Я просыпаюсь от знакомого зудения.
— Вали, вали отсюда, — говорю я спросонья. — Нечего тут пристраиваться.
Что-то проворчав, он продолжает умащиваться у меня в ногах.
— Пшел вон, — говорю я уже сердито и взбрыкиваю ногой. — И поогрызайся еще у меня.
Он нехотя сползает с кровати, медленно, выжидая, бредет к креслу, неторопливо вскарабкивается на окно и там застывает, на подоконнике, с выражением укоризны на физиономии, как я это чувствую в предрассветном полумраке.
