– Извини, друг. Виноват. Я всего лишь пытался помочь тебе.
– Я не просил помощи.
– Андрей, вот как это было. Я увидел ее с ним у дверей вчера вечером. Я видел его фотографии. ГПУ уже почти два месяца разыскивает его.
– Почему ты не доложил об этом мне?
– Хм, я не был уверен, что это был именно он. Я мог ошибиться… и…
– И если бы ты нам помог, это было бы в определенном смысле… полезно для тебя.
– Ну, Андрей, ты же не будешь обвинять меня в каких-то личных мотивах? Возможно, я немного превысил свои полномочия в этом деле, которое касается только ГПУ и является твоей работой, но я хотел только помочь собрату-пролетарию в его обязанностях. Ты же знаешь, что ничто не может помешать мне выполнить свой долг, даже никакие… личные симпатии.
– Нарушение партийной дисциплины – это нарушение партийной дисциплины, независимо от того, кем оно совершено.
Павел Серов посмотрел на Андрея Таганова очень пристально и медленно проговорил:
– То же самое и я не устаю повторять.
– Не советую излишне ревностно относиться к своим обязанностям.
– Конечно, это так же недопустимо, как и небрежность в работе.
– На будущее – допрашивать кого-либо по политическим вопросам в нашей ячейке буду только я.
– Как скажешь, друг.
– И если ты когда-нибудь решишь, что я не справляюсь с этой задачей, можешь доложить об этом партии и потребовать моего смещения.
– Андрей, как ты можешь говорить такое! Не думаешь же ты, что я хоть на минуту подвергаю сомнению твою неоценимую важность для партии? Кто ценит тебя больше, чем я? Разве мы не старые друзья? Разве мы не сражались вместе в окопах, под красными флагами, ты и я, плечом к плечу?
– Да, – сказал Андрей, – было.
* * *
В 1896 году в доме из красного кирпича в районе Путиловского завода не было водопровода. У каждой из пятидесяти рабочих семей, которые сгрудились на его трех этажах, была кадка, в которой запасали воду. Когда родился Андрей Таганов, добрый сосед принес кадку с замерзшей водой; он разбил топором лед и опустошил кадку. Бледные, дрожащие руки молодой матери уложили в кадку старую подушку. Это была первая кровать Андрея.
Его мама склонилась над этой колыбелью и засмеялась, засмеялась истерично-счастливо, и слезы капали на ямочки маленьких розовых ручонок ребенка. Его отец узнал о его рождении лишь через три дня. Он отсутствовал неделю, и соседи говорили об этом шепотом.
В 1905 году соседям больше не было надобности шептаться о его отце. Он не скрывал ни красного знамени, которое он нес по улицам Санкт-Петербурга, ни небольших белых листовок, которые он разбрасывал в народную почву, как сеятель, ни слов во славу первой русской революции, которые разносил его могучий голос.
