— Робочка… Роберт… — шептала Милка, — любимый ты мой… хороший мой… счастье мое… самое, самое большое…
Маленький ночничок светил в головах, на тумбочке. Волосы Милки, рассыпавшиеся по подушке, отливали чистым золотом.
— А почему тебя Робертом назвали?
— Отец назвал. Все Иваны, говорит, да Кузьмы… Он тогда в школе учился, перед войной, у них учитель истории был — Робертом звали… — Роберт задумался, вдруг спросил: — Тебе, наверное, скучно со мной?
— Почему? — Она с улыбкой смотрела на него.
— Ну, вон ты какая… красивая…
— А я правда красивая? — Она приподнялась на локте, заглянула ему в глаза. — Правда красивая?
Робка вздохнул и рукой провел по ее желтым волосам, потом обнял ее, прижал к себе изо всех сил…
…Когда он пришел домой, его встретили истошные бабьи вопли. На кухне собрались почти все жители квартиры.
— О-ой, мамочка-а, о-ой, родненькая, спаси меня! — вцепившись в волосы, выла соседка Полина. — Пропала-а, люди добрые! Теперь мне тюрьма свети-ит, тюрьма-а! — Полина била себя кулаком в грудь и раскачивалась на табуретке. Рядом плакали десятилетний сын Юрка и, чуть постарше, дочь Галя.
— Погоди реветь-то, — попыталась перебить ее Нюра. — Много пропало-то? Сколько?
— Ой, Нюра, много! И сказать-то страшно! — И прошептала: — Восемнадцать тысяч… — И снова запричитала: — О-ой, мамочка-а, спаси-помоги! Боженька, милостивый, защити, выручи-и!
Соседи приглушенно шептались: «Восемнадцать тыщ — это ж страшные деньжищи, с ума сойти… Где достать такие?»
— Че стряслось? — Робка тронул за плечо Володьку Богдана.
— У Полины кассу ограбили. Она перед закрытием в подсобку побежала, ей там апельсины оставили, а кассу закрыть забыла. А тут, видно, кто-то вошел и рванул денежки…
— И никто не видел?
— То-то и оно, что никто…
— О-ой, повешусь! — закричала Полина и рванулась из кухни, но женщины схватили ее за руки, повели в комнату. На кухне остались одни мужчины.
— Как пить дать посодют, — сказал Егор Матвеевич.
— Так ведь за дело, — отозвался печатник Семен Григорьевич. — Не имела права отворенную кассу оставлять. Сбегала за апельсинами, дура чертова…
На кухню вошел в пижаме Алексей Николаевич, поставил чайник на плиту и сказал строгим начальственным голосом:
— Семь лет дадут. С конфискацией.
— За что семь лет-то? — испугался Семен Григорьевич.
— Особо крупное хищение, — важно поднял палец Алексей Николаевич.
— А конфисковать у нее что? — спросил Виктор Иванович. — Разве что детей.
— Детей в детский дом сдадут, — пояснил Алексей Николаевич, взял с плиты сковородку с шипящей яичницей и пошел из кухни.
