В последнее время он сообразил загораживаться от нее, от света ее ночника, подушками-думочками, положенными одна на другую — «баррикадой». Сам он зарывался под нее так, что из-за «баррикады» видна была лишь правая рука, потому что засыпал он только, держась ею за спинку кровати, — иначе уснуть не мог; потом, когда уже спал, рука падала — он не замечал этого…
Один раз, когда она пролежала без сна всю ночь, она написала стихотворение «Любовь».
Начиналось оно с ее любимых гамсуновских слов: «Так что же такое любовь?»
Дальше она писала, что на этот вопрос до сих пор нет ответа. Собственно, ответить хотела она. Вначале она делала как бы ретроспекцию. Тут и выходило: ни Пушкин, ни Блок, ни Маяковский… (Господи, она!..)
«Возьму сейчас и брошусь навзничь» — ответ? Впрочем, может быть…
Она писала:
Ищите у Пушкина,
где Керн, где Грузия,
где скамейка у Лариных
там, там!
«Любовь это адская музыка,
заставляющая плясать даже сердце старика»,
А, может, она — Мандельштам?
Со склоненною шеей безбожницы
«С золотыми глазами козы?»
Глинка?
Ахматова?
Тютчев?
Чайковский?
Алишер Навои?
Пастернак, у которого «чайный и шалый, зачаженный бутон, заколов за кушак»?.. — так?
…Джульетта?
Раскаты Бетховена?
Травиата?..
…«Словно анемон»… Хватит! НЕ ТАК!
Может быть, боль,
Когда я гляжу как во сне ты
Мальчишкой свернулся,
Майка скатилась с плеча,
И рот стал красивым,
И мне ничего не нужно,
Может быть, это
ОНА?
Он это стихотворение никогда не читал, да еще хорошо, что она его в тот раз не разбудила.
Вообще-то он стихи не любил, и не то, чтобы вот так — НЕ любил! — он просто не интересовался поэзией и никогда, кроме Новокузнецка, специально и подряд стихи не читал, а главное, никогда не читал их ДЛЯ СЕБЯ, как, например, жена или младшая дочь, хотя вообще читал много, правда, скоро забывал прочитанное, и если вдруг заходил о нем разговор, просил быстренько напомнить, О ЧЕМ ТАМ, и, услыхав, тут же вспоминал.
Читал он просто так, чтобы отдохнуть, отвлечься, и все. И уж, конечно, ничего себе не выписывал в тетради и блокноты.
Впрочем, многое он никогда и не забывал. Он знал, например, всего Фейхтвангера, любил и помнил Ольгу Форш и Тендрякова, а в последнее время по-настоящему полюбил Толстого, что для него самого, как и для всех в семье, было неожиданностью.
И такое было ему откровение!
Как-то он сказал жене: «Я заметил, что читаю сейчас иначе». Она, шутя, сказала, что зря ведь его жизнь рядом с ней пройти не могла, и добавила: «Да и редакторство твое тоже к тому побуждает.» «Может быть», — сказал он.
