Он был так полон своими переживаниями, так взбудоражен, что, не встреться ему я, он, наверно, весь вечер разговаривал бы сам с собой. Стало смеркаться. Я устал слушать Харбанса, и мое внимание привлекли играющие неподалеку дети. Она подбрасывали в воздух мяч и с радостным гомоном, всей гурьбой, кидались ловить его. Поразительно, как удавалось им рассмотреть мяч в этой туманной мгле! Всякий раз, как мяч взлетал вверх, мне казалось, что он навсегда затерялся, запутался в густом, как вата, тумане, но самым непостижимым образом кто-нибудь из ребят ловко выхватывал его откуда-то и через мгновение снова подбрасывал вверх… Но вот загорелись уличные фонари. Стали различимы прохожие, прежде терявшиеся во тьме улиц. В следующий же миг вспыхнули огни фонтанов у «Ворот Индии». Зато наша лужайка погрузилась в глубокую тьму.
«Как же я могу привести Харбанса в свою каморку?» — думал я с недоумением. До сих пор он никогда не интересовался, где, в каком доме я живу. Неужели он смог бы поселиться в Мясницком городке, в нашей бедной комнатушке, смог бы выслушивать по утрам бесконечную и крикливую «Рамаяну», творимую устами тхакураин и матери Гопала?
— Если хочешь, то, конечно, пойдем ко мне, — сказал я наконец. — Но я живу далеко, в Мясницком городке, в довольно грязном переулке. Притом мы с другом спим на полу, потому что в нашей комнате две кровати не умещаются. Если тебя это не смущает — буду только рад, живи у нас сколько хочешь!
Харбанс уставился на меня с таким видом, будто с меня вдруг сорвали маску и я предстал перед ним в самом неожиданном обличье. Потом, отведя глаза в сторону, погрузился в раздумье, словно взвешивая сказанное мною.
— Вообще-то я мог бы, конечно, пожить у Рамеша, — сказал он немного погодя. — Если бы только не его супруга! Бог знает что она мнит о себе… И всегда одни и те же разговоры — как красива она была до замужества и сколько прекрасных молодых людей мечтали на ней жениться.
— Это тебе решать, — ответил я. — Надумаешь пойти ко мне, можем отправиться хоть сейчас.
— Ладно, я подумаю, — согласился он и лег на траву лицом вверх. Дымок его сигареты медленно поднимался вверх и таял во мраке. Я молчал, провожая взглядом проносящиеся мимо огни автомобилей…
Разговор нага в тот вечер был долгим и, по всей видимости, серьезным, но все же я не думал, что Харбанс действительно и даже очень скоро уедет за границу. После прогулки у «Ворот Индии» мы зашли в кафе и встретили там Нилиму. Она успокоила Харбанса и увела домой. Но Бхаргав навсегда исчез из нашего поля зрения. На следующий же после нашего с Харбансом объяснения день Шукла сама очень решительно объявила художнику, что замуж за него не пойдет и поэтому будет лучше, если он перестанет бывать у них в доме. Мне сказали, что несчастный Бхаргав два часа просидел перед неумолимой своей избранницей, проливая горькие, безутешные слезы. И с той поры мы больше не видели его. Когда два года спустя я вновь встретил его — в Лакхнау, на вокзале, — рядом с ним стояла его жена, совсем незнакомая мне женщина, и станционный рассыльный неподалеку охранял их багаж. Вместо шальвар и длинной рубашки-курты на Бхаргаве были европейский пиджак и брюки. Из короткого разговора с ним я узнал, что он получил место дизайнера в какой-то государственной фирме. Но если бы я сам не окликнул его, то, пожалуй, он прошел бы мимо меня как совершенно чужой человек. Впрочем, и по лицу его видно было, что встреча и разговор со мной особой радости ему не доставили.
