— Вот так все мы судим о жизни других людей! — воскликнул он возбужденно. — А на самом деле… На самом же деле мне следовало решиться на такой шаг еще года полтора назад. Уже тогда я должен был уехать!
— Неужели положение настолько серьезно, или же ты…
Он только пожал плечами и снова затерялся взглядом где-то высоко, в клубящемся тумане. Я тоже, опершись на локти, принялся рассматривать тучи, которые сами по себе составляли целый мир — печальный, молчаливый мир гигантских перемежающихся масс света и тьмы, мир беспокойный, меняющий каждый миг свои очертания и все же кажущийся неизменным в своем унылом однообразии. Вглядываясь в него, я представлял себе в его недрах всевозможные картины, как делал это в далеком детстве, в школе, когда, сидя перед классной доской, мысленно вырезал в ее черной глубине рельефные фигуры слонов, лошадей или воображаемых, фантастических животных.
Мы еще долго лежали на траве. Я молча растирал, между пальцами пахучие травяные стебли и листья. Потом Харбанс приподнялся, лег на живот, уперев локти в землю, и заговорил. Я внимательно слушал его, но так ничего и не понял. То, о чем поведал мне Харбанс, было, на мой взгляд, делом совершенно обычным, и только тон его рассказа позволял думать, что за туманными рассуждениями крылось нечто из ряда вон выходящее. И это нечто ему никак не удавалось выразить с достаточной ясностью — точно так же, как не умел он выразить свои мысли на бумаге.
Вот что уловил я из длинной исповеди Харбанса. Вечером он поссорился с Нилимой из-за Дживана Бхаргава — тот пришел к ним перед ужином и стал уговаривать Харбанса пойти с ним в кафе. Вечер был холодный, и Харбансу совсем не хотелось выходить из дому, но Бхаргав продолжал настаивать, уверяя, что непременно должен объясниться по весьма важному делу. Тогда вмешалась Нилима — она сказала, что, видимо, Бхаргав пришел к ним неспроста и нельзя оставить беднягу в таком состоянии. На улице Харбанс вдруг обнаружил, что вышел из дома в легких сандалиях, но возвратиться, чтобы надеть носки или переобуться, не захотел и оттого рассердился пуще прежнего. Они зашли в кафе «Волга». Там Бхаргав стал бормотать что-то маловразумительное, но когда наконец Харбансу это надоело, несчастный художник, заикаясь, объяснил, что просит у него позволения жениться на Шукле…
Дойдя до этого места в своем повествовании, Харбанс резко поднялся и сел.
— Ну тут я ему и задал жару! Как же, говорю, тебе не совестно даже говорить об этом? Ты что же, не знаешь, сколько лет Шукле? Ведь ей едва минуло семнадцать! И ты хочешь, чтобы эта девочка вышла за тебя замуж? Не думал, что ты такой эгоист, такое ничтожество! Значит, говорю, ты поддерживал знакомство с нами только из корысти?
