Я облегченно вздохнул. А у Харбанса от волнения даже уши зарделись. Можно было подумать, что он потерял что-то очень дорогое для него и ждет от окружающих сочувственных слов. Но о тех исписанных листках никто из нас больше не упомянул — ни Харбанс, ни я. Разговор наш явно не клеился. Одна пластинка сменяла другую, мы рассеянно слушали музыку, с трудом выжимая из себя обрывочные, бессвязные фразы…
Вот так и встречались мы по вечерам в одном и том же кафе, а кроме того, частенько — всякий второй или третий день — я бывал в гостях у Харбанса и Нилимы, откуда возвращался домой уже при ночных фонарях. В короткое время порядок этот стал казаться совершенно естественным и привычным, и когда случалось мне пропустить хоть один вечер, я даже испытывал угрызения совести, как человек, не исполнивший какого-то весьма важного долга. Меня удивляло, однако, престранное обстоятельство — Сурджит, которого я довольно часто видел в доме Харбанса, никогда не появлялся в кафе. Впрочем, и к ним-то он не приходил, а как бы забегал нечаянно, мимоходом, с нарочито занятым видом, всем своим поведением показывая, что стены эти совершенно ему чужды; и исчезал с той же поспешностью. Меня он теперь почти не замечал, и если случайно между нами заходила речь о Харбансе, Нилиме или других обитателях дома, он представлял дело так, будто едва с ними знаком, да и не придает этому знакомству ни малейшего значения. Но примечательно, что всякий раз, как я встречал его здесь, он вертел в руках какую-нибудь вещицу, которая оказывалась чрезвычайно нужной для кого-нибудь из родственников Харбанса, и всегда получалось так, что поводом для его появления в доме был всего-навсего этот невинный пустяк.
— Вот вам, матушка, обещанная шерсть, — говорил он матери Нилимы. — Здесь двенадцать унций, это по заказу Шуклы и Сародж, для теплых носков. Если не хватит — пожалуйста, не стесняйтесь, скажите мне, я еще принесу. В военном магазине шерсть намного дешевле, а у меня там отличное знакомство, один майор. Отчего же мне не купить для вас? Всегда, матушка, к вашим услугам! Ну, счастливо оставаться, а я побежал! — И он исчезал.
В те дни Дживан Бхаргав был особенно задумчив и печален. Мне показалось, что виной тому была Шукла. Возможно, ей не нравился тот робкий, растерянный взгляд, каким он подолгу смотрел на нее, сидя за столиком кафе. Свое неудовольствие она уже не раз высказывала совершенно открыто: когда Бхаргав, по своему обыкновению вполголоса, за чем-нибудь обращался к ней, она резко, не дослушав, обрывала его и тут же весело заговаривала с кем-нибудь из нас. А если мы уходили из кафе, чтобы прогуляться по Коннот-плейс, Шукла нарочно устраивала так, чтобы ей не идти по улице рядом с Бхаргавом.
