— Иди, иди сюда, поэт! — восклицала Нилима, едва завидев меня. — Выпей с нами кофе.
— Поэт? — удивлялся Шивамохан. — Зачем ты называешь его так? Это все равно как если бы мне кто-нибудь крикнул: «Эй, художник, иди-ка выпей кофе!» Чепуха какая-то!
— Для тебя чепуха, для меня нет, — со смехом возражала Нилима. — Если, например, профессора называют профессором, то почему поэта нельзя назвать поэтом, а художника — художником? Уж не потому ли, что ты ставишь свое занятие ниже всех других профессий?
— Да я не о том, ниже оно или выше, — начинал спорить Шивамохан, — а о самих этих словах. Тут вопрос вкуса, понимаешь? Поэт, художник — как-то это не звучит в обыденной речи.
— Может, потому, что среди поэтов и художников нет хороших людей? — продолжала насмешничать Нилима. — Ни один порядочный человек не станет заниматься такими делами. Кто идет в поэты и художники? Бродяги да бездельники. — И вдруг, повернувшись к Дживану Бхаргаву, она ободряюще похлопывала его по плечу. — Я не о тебе говорю, дорогой Бхаргав. Как раз тебя-то я считаю абсолютно порядочным человеком. Даже удивительно, как тебя угораздило пристать к этой шатии! Вот бы тебе стать управляющим на каком-нибудь солидном заводе, верно же?
От этого покровительственного похлопывания по плечу Бхаргав ужасно смущался, лицо его заливалось девическим румянцем, он начинал беспокойно ерзать на стуле, растерянно разглядывать свои топкие пальцы и, наконец, робко опускал взгляд.
— А я и не называю себя художником, — тихо говорил он. — Я просто экспериментирую в живописи.
И его щеки пунцовели пуще прежнего. Это были чуть не единственные слова, какие только и можно было услышать от него. Обычно же в общей беседе он не участвовал, а молча сидел на своем стуле, уперев подбородок в сложенные ладони и облокотившись на стол, и глядел либо на стену перед собой, либо на Шуклу. Изредка он тихонько что-то говорил ей. Но Шукла отвечала ему намеренно громко, чтобы слышали все. Завсегдатаи кафе давно уже поговаривали, что рано или поздно эти молодые люди непременно поженятся. Здесь девушки бывали не часто, и, естественно, они привлекали к себе общее внимание, но лишь одна Шукла была окружена каким-то особым ореолом. Я знал людей, которые для того только и поддерживали знакомство с Харбансом, чтобы иметь право, входя в кафе, обратиться к Нилиме и Шукле с дружеским «хелло», а при случае перекинуться с ними хотя бы ничего не значащими фразами. Трудно сказать, догадывались ли о том сестры, но когда порой я оказывался за чужим столиком, там чаще всего шла речь именно о них. Вообще надо заметить, что в то время семья Харбанса и все ее окружение были для завсегдатаев нашего кафе своеобразным магнитом. О моих новых знакомых они спорили с таким увлечением и так старались следить за мельчайшими событиями их частной жизни, словно те занимали в обществе какое-то особое положение. Но, вероятнее всего, причиной тому была одна Шукла.
