— Разве я говорю, бхабхи, что хорошо? Но если так вышло, что теперь делать?
— Ну, ладно. Хорошо ли прогулялся?
Мне подумалось, что тхакураин напрашивается на благодарность за те две с половиной рупии, которые она мне одолжила. Едва сдерживая злость, я отрезал:
— Да что ты, бхабхи, какое еще гулянье, просто дошел до Коннот-плейс.
И едва я произнес эти слова, перед моими глазами снова как живые предстали пахалван в муслиновой куртке и его «дама», а в горле стало до боли сухо.
— Ну все-таки, хоть немного повеселился, а?
— Какое еще веселье? Будто там все веселятся! Люди придут, пройдутся немного и уйдут.
— А мы только разок там и побывали. Ох и ярмарка была знатная! Народищу уйма, толчея, давка — всего не расскажешь!
Но в моем сознании проплывали картины Дровяного рынка, в ушах звучала гнусная брань пахалвана, а в висках все еще бурно пульсировала кровь. С откровенной досадой и злостью я взглянул на тхакураин и сказал:
— Ну, вот что, бхабхи, теперь мне лучше всего заснуть. Ужасно хочу спать.
— Так и спи себе, только смотри — этот ужин все равно за тобой, утром тебе разогрею, — предупредила тхакураин и, забрав фонарь, ушла в свою комнату.
Когда свет погас и дверь затворилась, я натянул на себя одеяло и повернулся на бок. Но, как ни старался, заснуть не мог. Когда же наконец усталость взяла свое и меня сморило, то и во сне я шел через Дровяной рынок. Из дверных проемов, забранных решетками и железными прутьями, выглядывали какие-то незнакомые, странные лица. Снова и снова прямо передо мной вырастала пошатывающаяся фигура пахалвана. Снова и снова я поспешно совал руку в карман за деньгами, и мне чудилось, что карман прохудился и мои четыре аны исчезли. Снова и снова пахалван сыпал мне вслед свою грязную брань, и к голове толчками, переполняя жилы, приливала жаркая кровь.
Утром у меня началась лихорадка…
В нашем переулке порой неожиданно разливалось такое едкое зловоние, что по утрам нечем было дышать. Покоя тоже не было. Правда, у самой тхакураин была лишь одна дочка, но это ничего не меняло — с самого утра к дверям квартиры сходилась целая ватага соседских ребятишек, которые то и дело затевали возню и потасовки. С рассветом на углу переулка образовывалось нечто вроде рыбного и овощного рынка. Вокруг лотков с товарами собиралась разношерстная толпа покупателей из прилежащих улочек, они принимались неистово торговаться и время от времени подымали вовсе невыносимый гвалт — тогда казалось, что мы живем не в доме, а прямо под открытым небом. Впрочем, я подозревал, что некоторые женщины лишь затем и приходили сюда, чтобы посудачить да побраниться. Вверху и внизу — во всех этажах — ныли и плакали дети; пришедшие за водой девушки без конца скрипели рукоятью водокачки, а три неразлучные подруги — тхакураин, мать Гопала и невестка Раджу — шумно раздували огонь в своих очагах, попутно ведя бесцеремонно громкие дебаты на злобу дня. Поглядывая в переулок, тхакураин по заведенной привычке творила свою собственную «Рама́яну»
