Среди всех сестер Нилимы резко выделялась одна, с первой минуты приковывавшая к себе особое внимание. Я говорю о Шукле — она была младше Сародж, но старше Сариты. Когда я увидел ее впервые, глаза мои сами собой устремились к ее лицу, но не посмели остановиться на нем, а тотчас же скользнули в сторону. И так случалось всегда. Трудно сказать, что же такое заключалось в лице Шуклы, отчего оно властно, помимо вашего желания, притягивало взгляд, но в следующее же мгновенье вынуждало отвести его. Нет, это не значило, что красота ее ослепляла вас, но рядом с красотой в лице этой юной девушки жила гордая, неоспоримая уверенность в своем превосходстве над другими людьми, открытое пренебрежение ко всему свету; в нем виделось привычное, естественное сознание собственной привлекательности и вместе с тем искреннее простодушие и невинность; с одной стороны, Шукла в глубине души, вероятно, чувствовала, что является как бы олицетворением девической прелести, но с другой — и сама не понимала до конца силу своего очарования. Казалось, она все время что-то ищет, чего-то ждет, и это делало ее лицо еще более прекрасным. По временам глаза ее ясно говорили, что они обращены не на окружающий мир, но как бы в глубь собственного ее существа. Одетая в облегающий пенджабский наряд, она то и дело придирчиво, с сомнением, оглядывала себя, будто пытаясь угадать, какое впечатление производит ее внешность на других людей. Малейшая складка или морщинка, замеченная ею на собственной одежде, доставляла ей массу хлопот и волнений. Свой ужин она вкушала с таким видом, будто этим оказывала всем нам несказанную милость, и едва покончив с едой, тут же, никого не дожидаясь, встала из-за стола и скрылась во внутренних покоях.
Чуть в стороне от бюста Гаутамы-будды я заметил мольберт с приготовленным для работы холстом, рядом на полу были небрежно брошены кисти и краски.
— Ты тоже пишешь картины? — спросил я Харбанса. — А в Бомбее ничего об этом не сказал.
— Это не мой холст, — ответил он. — Тут хозяйка Нилима.
— Нилима?
Я поднялся и подошел к мольберту.
— И давно вы занимаетесь живописью? — обратился я к Нилиме.
— Живописью? Это не живопись, а самоистязание! — возразила Нилима, и в ее голосе я не услышал ни малейшего притворства. — Это вот он хочет, чтобы я занималась живописью; а говоря по совести, ничегошеньки я тут не смыслю, ничего толком не умею и никакого влечения ко всему этому не испытываю. Правда, я уже научилась выбирать нужную кисть, чтобы сделать тот или иной мазок… Погоди-ка, а с какой стати к Харбансу ты обращаешься на «ты», а со мной на «вы»? Что это еще за церемонии?
