— Что это вы рот раскрыли? — крикнул чей-то раздраженный голос и резкий удар в бок столкнул меня с тротуара.
— Болван… Нахал!.. — крикнул я, но толкнувший меня вряд ли слышал эти оскорбления, он уже пробирался далеко впереди.
Я наугад свернул направо и, кружа по улицам, старался знакомиться с городом, не останавливаясь на тротуарах.
Мое внимание прежде всего было привлечено этими громоздкими постройками.
Черт возьми, это какие-то пирамиды!
Почти во всех домах — окна, точно двери; двери, как ворота, а стены такой толщины, что мне оставалось только удивляться, как выдерживает земля такую тяжесть.
Переходя из одной улицы на другую, я вышел на огромнейшую Потсдамскую площадь, откуда радиусом расходятся берлинские улицы.
— Однако, — остановился я, — почему здесь так много полиции?…
— Почему так много полиции? — спросил я полного немца, остановившегося рядом со мной.
Немец подозрительно оглядел меня с головы до ног, — презрительно прищурил глаза и, подняв воротник, зашагал прочь, не удостаивая меня больше ни одним взглядом.
Такой ответ не мог удовлетворить меня.
— Может-быть, это в порядке вещей, что у немцев полицейские участки расположены на площадях, однако, я готов биться на заклад, если здесь не произойдет чего-нибудь необычайного.
Такое обилие толстых шуцманов в зеленых шинелях и белых перчатках, торопливо перебегающих от одной группы к другой, сулило что-то весьма занимательное и интересное.
— Надо узнать…
Я втерся в толпу и, прислушиваясь к разговорам, тут же узнал о готовящееся манифестации фашистов в цирке и о том, что коммунисты решили этой манифестации не допустить.
В сущности, мне было все равно — чей будет верх, так как ни о фашистах, ни о коммунистах, я никогда еще не слышал ничего хорошего, но, несмотря на это, — мною целиком овладела мысль допустят или нет коммунисты фашистскую манифестацию?
III.
Вдруг площадь начала заполняться народом.
В разных концах зазвенели детские голоса.
— Листовки!..
— Где?..
— Эй, листовки!..
Мимо меня пронесся малыш лет семи с кучей листовок в грязных руках.
Малыш раздавал листовки всем проходящим и при этом выкрикивал звонко:
— Diktatura des Proletariats![3]
— Стой… Стой, каналья!
Какой-то буржуа с седеющей бородкой схватил малыша за воротник и начал вырывать листовки.
— Брось… Брось, негодяй, — хрипел буржуа.
Однако, за малыша вступились взрослые и седому господину пришлось отпустить его.
Тем временем народ прибывал, вливаясь со всех улиц, точно в колоссальный резервуар человеческих тел; становилось тесно и душно.
