Он рано выпустил ручку входной двери, тугая пружина прихлопнула их, и тут же трижды мигнуло электричество; еще десять минут — и Тереховка смежит свои очи. Свет погас, когда они с Людой обменялись теми малозначащими фразами, которые предшествуют обычно серьезному разговору. Девушка подкрутила фитиль керосиновой лампы, недобро подмигивающей с сейфа, но сумрак у стен остался, и Загатный обрадовался: скрадывая движения, он как бы придавал весомость его словам. Все походило на сцену из старой провинциальной драмы — невозмутимое Людино лицо над столом в розовом кругу лампы, темная фигура Загатного в кресле и напряженная тишина, словно суфлер потерял конец фразы и теперь лихорадочно листает страницы. Иван положил голову на руки, а когда поднял, его лицо свело от внутренней боли.
Мелкие заботы, мелкие страсти, пересуды, игра мелких самолюбий — все мизерное, жалкое, лицемерное. Можно сойти с ума. Изо всех сил избегаешь потока будней, а он догоняет, затягивает, и не замечаешь, как погружаешься в него, день ото дня все глубже, глубже, и вот уже нечем дышать — медленное умирание.
Он выдернул из-под тугого галстука ворот рубашки: белые кисти рук с длинными тонкими пальцами повисли на подлокотниках.
— Меня стараются уязвить: голубая кровь, руки аристократа, не люблю народ… Какая демагогическая чушь! Я ненавижу только посредственность, тупость. Смеюсь над людской глупостью, как писал гениальный дед Сковорода. У нас для всех одинаковые возможности, кто мешал им воспитать в себе духовность и выбраться из общего потока на остров? Нет, пока я творил себя, они предпочитали стучать костяшками домино, дремать перед телевизорами, орать на стадионах в животном азарте — теперь они обижаются: ты от нас отдаляешься, ты ставишь себя выше нас. А опуститься до их уровня, скажите, это — справедливо?
Он передохнул, встал и прикурил от лампы первую сигарету.
— Они воинственны. Они говорят: это плохо, ибо мы этого не понимаем. Творите для простого человека, для массы, вы призваны творить для простых людей. А я кричу и буду кричать им в лицо: я сложный человек, слышите, сложный, и не виноват, что у вас не хватило отваги и духу подняться над своей простотой, и я не собираюсь опускаться до уровня вашей духовной нищеты. Даже на Голгофе я буду шептать: умирает сложный человек, сложный… На всех Голгофах простые люди распинали сложных людей, чтобы завтра молиться на них.
(Должен прервать Ивана Кирилловича и отметить его недобросовестность в извлечениях из Сковороды, особенно в последнем. Если уж ты выбрал себе божка, хотя это и странно для человека, похваляющегося интеллектуальной свободой, зачем тогда искажаешь, извращаешь слова его на свою потребу? Разве наша общественность так глубоко уважала бы память этого философа-демократа, разве писалось бы столько о нем теперь, если бы он допускал в своем творчестве идейные ошибки, воспевая индивидуализм? Такие сомнения давно мучали меня. Наконец собрался и просмотрел двухтомник Григория Сковороды.
