— Да за что его?
— А, вот, постой. Дай с краю рассказать. Как решили дело-то, а оно долго таково куда-то… в Питер ли, что ли… ходило, а мы с Васькой все в остроге сидим… Да, вот, постой ужо… Вот вышло это решение. Привели нас в суд и вычитали: мне вышел отказ, а Ваську — на кобылу. Меня скоро отпустили: «Иди, говорят, домой». А Васька в остроге остался… палача т. е. дожидаться. Вышел это я из острога-то, а мне навстречу какой-то начальник идет, — по одежде-то я в ту пору подумал, — короткохвостый такой!
— Это твоего сына ссылать хотят? — он говорит.
— А почем ты узнал-то меня! — я ему опять говорю.
— А по голове, — говорит.
В ту пору арестантам полголовы брили. Не баско таково: на одной-то косице ровно грива ботается, а на другой — чисто.
— Не по правилу, — говорит, — его ссылают. Он ведь не сознался?
— Нет, почто сознаваться? — говорю.
— Ну, так не пошто и ссылать, — говорит: — видно, в бумагах не так написали.
— Я, — говорю, — и ране слыхом уверялся, да и в остроге православные сказывали, что как кто не сознался, так тот и прав; да, видно, ноне новый указ какой вышел…
— Нет, — говорит, — экого указу. А хошь, — говорит, — я тебе сына выстараю?
— А дородно бы, ваше благородие.
— Пойдем, — говорит, — на фатеру.
Вот пошли. А он дорогой все про себя хвастает: я, говорит, не простой человек; я, говорит, и в Питере всему начальству приятель; я, говорит, и самого набольшого там, первого после царя… «долги руки» какого-то… знаю: колько раз во дворе у него бывал.
— А по что же, — говорю, — ваше благородие, ты с экими людьми советен, а в нашем городе живешь?
— Не своей волей, — говорит: — меня тоже сослали.
— Так как же, коли себя не мог отстоять, моего-то Васюху выстараешь?
— А то я… дело другое… Я самому царю сгрубил.
— Вре, ваше благородие!
— А вот блажь нашла: не по что, говорю, указов вы давать, чтобы в каторгу ссылать. А царь-от и говорит: «А? Коли ты так, так сам в ссылку пошел… вот тебе»! говорит.
Я про себя думаю: все врешь, паре; а сам говорю:
— А что, тебя там, в Питере-то, как ссылали, на кобыле, или инако как стегали?
— Что ты, говорит, глупый! Разве нас, благородных, стегают?
— Да ведь, уж коли сослали, так как ни на есть, да вспрыснули же?
Он осерчал; расходился.
— Хошь ли, что ли, я те бумагу напишу? — говорит.
— Пиши! — я говорю.
— А что дашь?
— Нет, ты купец, скажи наперво цену, а я после: так и станем торговаться.
А он вдруг и заломи: — три целковые, говорит. Это десять с полтиной.
