Внезапно послышалась с подмостков спутанная разноголосица настраиваемых инструментов. Наташа и Толя, заговорившись, не заметили, как с двух сторон хлынули оркестранты к своим пюпитрам, как, отбрасывая фалды фраков, усаживались они, прилаживаясь перед раскрытыми нотами, и вдруг все разом начали пробовать свои скрипки, валторны, виолончели, фаготы, флейты, трубы.
Толя предупредительно улыбнулся Наташе, и она поняла: больше никаких разговоров, даже про Алешу.
Какие-нибудь две-три минуты спустя пробирались сквозь чащу пюпитров к своим местам дирижер и солистка, на ходу кланяясь встречающей их хлопками публике.
Пианистка уселась поудобнее за рояль с высоко поднятой крышкой — худенькая и слабенькая на вид, в белом платье без рукавов, очень длинном, так что подол его раскинулся от сиденья на полметра, с туго причесанными темными волосами. Зачем-то она вынула платочек, легонько помяла его в руке и снова спрятала. Теперь, положив руки на клавиши, она всем существом своим вопросительно устремилась к дирижеру. А тот уже повернулся на своем возвышении лицом к оркестру, машинальным движением оправил слегка выступающие из-под рукавов фрака манжеты, взял с пульта палочку. Руки дирижера еще были опущены, но едва приметно он кивнул солистке — и тотчас зазвучали первые такты рояля: удар, еще удар, еще и еще, с каждым разом все сильнее, все властнее… Руки дирижера приподнялись, локти его круто выставились в стороны, палочка пришла в движение, — и вот уже в дело вступил оркестр всем слитным многообразием своих голосов…
Наташа любила Второй рахманиновский концерт, наверное, не меньше, чем Толя. Но оставалась совершенно спокойной. Она могла по достоинству оценить мастерство пианистки, глубину и прелесть оркестрового фона. Но, наслаждаясь всеми звуками, она в то же время не без интереса наблюдала за движениями смычков и шевелениями голов в оркестре, за малейшими изменениями в позах солистки за роялем. А Толя сразу, с первых же тактов концерта, с его начальных, суровых и скорбных модуляций, отдался с полным самозабвением во власть музыки и начисто отрешился от зримого мира. Веки его с темными длинными ресницами сомкнулись, лицо стало строгим, приняло медально резкие очертания, а руки крепко и недвижно легли на подлокотники кресла.
Даже в перерывах между частями, когда шуршали на пюпитрах переворачиваемые листы нот и когда солистка отдыхала, кинув, словно в изнеможении, обнаженные руки вдоль тела, а дирижер, легонько переминаясь на возвышении, неслышно шептался о чем-то с первой скрипкой, даже и в эти секунды Толя берегся от всех сторонних впечатлений. Наташа с улыбкой наблюдала за ним.
