— Стой, сказал.
Бобка надулся: раскомандовался тут.
Шурка, видно, заметил гримасу, потому что объяснил:
— Затопчут, затолкают, потеряешься — как потом тебя найду?
— Да понял, понял, — буркнул Бобка.
Шурка быстро ввинтился в толпу, будто его всосало.
Толкались на рынке и правда здорово. Каждый, кто сюда входил, невольно менял шаг: вместо взад-вперед — влево-вправо, раскачиваясь всем телом. Как будто главное было не дойти куда-то, а толкнуть по пути побольше народа. Поэтому рынок и назывался толкучкой, сделал вывод Бобка.
Стояли только те, кто держал в руках что-нибудь ненужное: примус, ношеную юбку, кусок ткани или бутылку с чем-нибудь невкусным. Если кто-то продавал вкусное, например картошку или мед, тотчас выстраивалась колючая, нетерпеливо-озабоченная очередь.
Человек в кепке поодаль продавал как раз мед.
— Мед наш, сибирский. Лесной. Калория к калории. Каждый витамин на месте, — нахваливал он.
Ни к чему — очередь и без похвал выстроилась.
А брали как нехотя:
— Мне одну ложку.
— Мне ложку без горочки.
— Две ложки.
В очереди не видно было, кто местный, а кто эвакуированный. Раньше было видно, глазел и думал Бобка: одни граждане были одеты как в Ленинграде, а может, и Москве, а другие — по погоде. Теперь же на всех было того и другого почти поровну: теплые платки и лакированные туфельки, бархатные шляпки и толстые носки. Как будто приезжие вещи сами вылезли из чемоданов и узлов и разбрелись по городку, перебрались в чужие сундуки и шкафы.
— Почем? Уж больно дорого у вас, — скривилась женщина. — За такие деньги в Киеве…
Продавец и ухом не повел.
— Не нравится — не бери. — Очередь тут же огрызнулась за него, сжалась плотнее. А Бобка посочувствовал: у него денег тоже не было. Ни на с горочкой, ни без. Над рынком висел ровный громкий гул множества голосов.
Очередь по ложечке, но двигалась быстро. Мед таял — все глубже приходилось продавцу нырять в щекастый бочонок, тянуть из него ложкой вязкую нить. Золотистую, тягучую, сладкую. Бобка отвернулся.
Вынул из кармана стеклянный мишкин глаз. Потер пальцем, отскреб сорное пятнышко. Поднес к своему глазу.
Больше ничего ленинградского у Бобки не было.
— Мальчик. Эй, мальчик.
Сапожки, вышитые цветными нитками, будто расписные, привлекли Бобкин взгляд.
— Мальчик, а что это за пуговка у тебя? Дай посмотреть, — равнодушно попросил человек в сапожках.
Но Бобка был не такой уж маленький, как этот человек думал. Он узнал голос. Вспомнил, как сердилась в окно Луша. Даже имя вспомнил: Игнат. Он понимал, когда равнодушие было напускным, прикрывало… но что? Взрослым Бобка тоже не был.
