— Пуговка.
Палец с желтым грязноватым ногтем показывал на мишкин глаз.
— Продай мне ее. — Забубнил, морща нос: — Она у тебя дрянь. Старая, цвет пестрый. Но размер вроде годный. Только ради размера беру.
Говорил слишком торопливо для человека, который осматривает товар нехотя. «Врет», — понял Бобка. Даже усишки у человека выглядели так, будто наспех приклеил под носом два перышка.
— Пиджак надо починить.
И еще глаза выдавали. Цепкие глаза.
— Не продается, — пискнул Бобка.
— Продай! — Схватил его за плечо, уже без всякого притворства. — Я хорошо заплачу! — Бобка сжал мишкин глаз крепче. — Сколько хочешь?
— Воры! — завопил Бобка.
В толпе обернулись. Странный гражданин по имени Игнат от неожиданности разжал пальцы. Бобка дунул со всех ног в толкучий лес ног, авосек, узлов и кошелок.
— А вот возьму и выйду из договора, — опять пригрозила Прокопьиха. Молоко лилось в воронку. Белый столбик в бутылке поднимался медленно: Прокопьиха то ли боялась расплескать, то ли ей не хотелось расставаться с ценной жидкостью.
Лила и все поглядывала на толкавшихся мимо покупателей.
— Лушка хорошо пристроилась, — брюзжала Прокопьиха. — Кто ж летом знал? Гражданочка! — приметила она в толпе хорошо одетую: на весеннем пальто кусала себя за хвост лиса.
«Вакуированная». Может, из самой Москвы.
— Молочко козье! Жирное! — пела Прокопьиха. Но гражданочка прошла мимо.
— Выдра облезлая.
Верно, летом в Репейске никто не знал, что начнется война, что городок разбухнет от «вакуированных». Знала Луша только то, что у них с Валей большим будет Валя — девочка или мальчик. А ребенку нужно козье молоко. Луша и Прокопьиха договорились. Все лето Луша помогала Прокопьихе на огороде, заготавливала ее козе сено, мыла, стирала, скоблила.
— Ну я влипла, — жаловалась теперь Прокопьиха, пока струя лилась тягуче и тяжело. Несмотря на угрозы нарушить договор, торговала Прокопьиха честно — молоко водой, как некоторые, не разводила.
— Мне за это молоко один писатель с Москвы, знаешь, сколько рубликов-то отстегнул бы?
— Шурка, ну скоро? — ныл из-под локтя Бобка.
Он не стал стоять на условленном месте, сам нашел Шурку в молочном ряду. Теперь жался под боком. И беспокойно вертел головой во все стороны.
— До конца жизни как сыр в масле каталась бы.
Шурка молча смотрел на струю. На молоко. «Ну и катитесь», — хотелось ему ответить. В лицо Прокопьихе не глядел: ему казалось, что глаза у нее тоже козьи — желтые, с вертикальными зрачками. Страшные.
