– Нет, – сказала она. – Это же глупо!
Утром в пятницу я наконец-то избавился от двухлетка, стоившего семьдесят тысяч фунтов. Ночная пробежка не принесла ему вреда. Отправляя его вместе с двумя другими, несколько менее ценными экземплярами, я думал о том, что мне незаслуженно повезло. При воспоминании об этой бешеной ночной скачке вдоль шоссе я до сих пор обливался холодным потом.
Криспин в это утро, как обычно, валялся в отключке у себя на кровати. Я позвонил доктору, и тот пообещал заглянуть во время обхода.
– Как та девушка, которую я зашивал? – спросил он.
– Вернулась домой. Поехала на работу.
– Крепкий орешек!
– Да.
Я вспоминал о ней не реже чем раз в десять минут. Прохладная девушка, которую я один раз поцеловал в щеку вчера, стоя рядом со взятой напрокат машиной в Гатвике. Она только улыбнулась в ответ. Разве это любовь? Быть может, узнавание…
Несколько позже я отправился в Глостершир и без труда нашел тетушкину ферму в Пэйли. Ферма носила все следы упадка: булыжник во дворе пророс травой, изгородь вот-вот завалится, крыша конюшни тоже нуждается в починке, краска на стенах наполовину облупилась…
Хозяйка жила в славном деревенском домике, каменном, чересчур заросшем плющом. Я постучал в парадную дверь, которая была не заперта, и густой женский голос пригласил меня войти. В прихожей меня встретили собаки: гончая, лабрадор, два бассета и такса. Все пятеро проявляли любопытство, сдерживаемое хорошим воспитанием. Я позволил им обнюхать и облизать меня и подумал, что, если я приеду сюда еще раз, они меня узнают.
– Входите, входите! – повторил тот же голос.
Я вошел в длинную гостиную, обставленную весьма обшарпанной старинной мебелью и застеленную персидскими коврами. Портьеры и занавески с бахромой, шелковые абажуры и стаффордширские фарфоровые собачки говорили о том, что в прошлом обитатели дома жили в достатке; но дырки в ситцевой обивке дивана выдавали нынешнее положение вещей.
Антония Хантеркум сидела в кресле, держа на коленях еще одну собачку. Йоркширский терьер, ходячая муфта. Антонии Хантеркум было около шестидесяти. Резкие черты лица и стоическая готовность выстоять, несмотря на титанические трудности.
– Вы – Джонас Дерхем?
– А вы – миссис Хантеркум?
Она кивнула.
– Проходите. Садитесь.
Голос у нее был низкий, сочный, и слова она выговаривала очень отчетливо. Я вроде бы как приехал сюда, чтобы помочь, и тем не менее она не казалась особенно дружелюбной.
– Извините, что принимаю вас сидя, – сказала она. – Маленький Дугал плохо себя чувствует, и мне не хотелось бы его тревожить.
