Мой друг Трумпельдор | страница 69
Это еще один повод вспомнить Хамадеру. Там тоже хватало ограничительных линий. Включая те, что окружали лагерь со всех сторон. При этом мы старались переиграть обстоятельства. Да что говорить! Иногда удавалось самим устанавливать правила.
Сколько раз мы воображали, как вернемся домой. Думаю, всем представлялась одна картина. Поцелуи, объятия, водка на столе. Праздник! Каждую минуту кто-то заглядывает: к вам тоже вернулся солдат?..
Было еще одно видение. Пусть не у всех, но точно у тех, кто издавал газету. Вот мы предстаем перед чиновником. Вопросы об одном, другом и, наконец, главном. Это значит: все. Теперь не отвертишься. Придется признать: да, выходили за границы учебника. О конституции не упоминалось, но о том, что надо отстаивать свои права, говорилось не раз.
Вы, конечно, знаете, как полицейские смотрят. Подцепят взглядом, а ты трепыхаешься, как на крючке. А как они слушают! Вполуха. Показывают, что разглагольствовать мы можем сколько угодно, но это ничего не изменит.
На расстоянии нам казалось, что мы возьмем количеством. Они — два слова, а мы — сто. Что за речи я произносил в воображении! Заканчивались они по-разному, но начинались с Робинзона.
«Вы читали о том, как Робинзон в одиночку обживал остров? — приступал я. — Как обзаводится всем необходимым, включая лучшего друга? Так и в плену. Сперва мы впали в тоску. Потом поняли, что надо что-то делать. Когда стали издавать газету, уже не спрашивали: зачем? Все и без того было ясно».
Мне представлялось, что полицейский смотрит так, что от его взгляда я сжимался. «Тише! — обращаюсь к себе. — В таких кабинетах следует быть осторожней».
«Это тогда мы на что-то претендовали, — продолжал я. — Теперь у нас нет амбиций. Понимаем, что надо стать покладистей. Театром не заниматься, газет не выпускать. Хватит того, что позволено быть зрителями и читателями. Ну а что нам читать и смотреть — это лучше знаете вы».
Вряд ли возможна такая сцена. Скорее всего, уже на второй фразе попросят не отвлекаться. Я опущу плечи и глазами уткнусь в ботинки. Вид у меня будет такой, что впору спросить: если сейчас выставить грудь колесом, не будет ли это слишком дерзко?
Значит, монолог отменяется. А заодно все остальное. Нельзя не только произносить речи, но выпускать газету. Даже громкие голоса не поощряются. Ведь если кто-то шумит, то, возможно, так он выражает недовольство.
Вот что нам представлялось. После Манифеста от 17 октября мы в эти картины еще верили, но уже усомнились. Осторожно так спрашивали себя: выходит, все же возможно? Ведь если отменена предварительная цензура, то запретить стало сложней.