Вокруг же отца группировались более бедные, но самые работящие крестьяне, особенно те, кто выезжал на заработки или в Донбасс, или на заводы в Ленинград и Москву. Про таких говорили: не люди, а тертые калачи. Они больше других знали о том, что происходит на свете, и чаще, чем следовало бы, выставляли свои руки: мы, мол, рабочие, нам ничего не страшно. У всех этих отходников, как правило, водились деньги. Они уже могли кое-что приобрести для своего хозяйства, чувствовали себя независимыми.
Обо всем этом знали не только местные власти, но и те, кто вот сейчас, в сложной ситуации, решили в своих целях использовать обстановку и делать политику.
На очередное наше собрание пошла и Софья Марковна. Она надеялась, что своим словом, своим учительским авторитетом поможет делу, объяснит моему отцу и всем таким, как он, что поперек дороги становиться не стоит, даже вредно.
Но как ни старались на собрании представители из района, сельсоветское начальство, свои — первые колхозники — и даже Софья Марковна, их доводы и доказательства не помогли, ничего не изменилось. Ни один человек больше не вступал в колхоз, а некоторые из тех, что забрали свое имущество, подали заявление о выходе из колхоза. И когда их заявления ставились на обсуждение колхозного собрания, хозяева не являлись. Видно было, что они хитрят, ждут чего-то и, конечно, колеблются: то ли выходить, то ли не выходить. И тогда решили ждать. Ждать, чтоб они сами во всем разобрались, сами приняли решение идти или не идти в колхоз. Перед всеми тогда стоял один и тот же вопрос: «С кем ты?»
Положение в нашей семье не мог, к сожалению, изменить и дядя Игнат. Он разговаривал с отцом и так и этак, но услышав, что и мать на его стороне, махнул рукой и, плюнув, вышел из хаты, не попрощавшись. Но со мной он обо всем говорил подробно и открыто. Не скрывал от меня главного — кулаки удерживают таких, как мой отец, кулаки встали на дороге коллективизации, они мутят воду, они затуманивают головы людям, распускают разные сплетни, шипят, как подколодные змеи.
— Думаю, — говорил мне уверенно дядя Дрозд, — недолго они будут мешать нам… Скоро лед тронется…
Я же признавался в том, что не все хорошо понимаю, не обо всем, что происходит в деревне, имею четкое представление. Дядя Дрозд говорил со мной, как со взрослым, делился своими личными соображениями, но нужных слов, чтобы все мне как следует растолковать, ему, малограмотному человеку, явно не хватало. А у меня, школьника, хоть в какой-то мере и грамотного, еще отсутствовало зрелое понимание жизни, не было той простой человеческой мудрости, которая приобретается с годами.
