Вечер окончился весело.
— И как собираешься рассчитываться?
Алкогольные испарения несколько отступили при упоминании требуемой суммы, мозги со скрипом пытались найти выход из сложившейся ситуации. С учетом того, что когда-то бравый капитан Алексей Поркин спас вышеупоминаемому рядовому Республики Шоте Громбльбрыгергу солдатскую жизнь, ответ напрашивался сам.
— Отработаю, конечно!
— Ы, а, отработаешь!?? — Шота правдиво удивился и сел на стул.
Обхватив голову обеими руками, владелец бара немного подумал, истошно завывая и бодая воздух своей лохматой головой. Затем, привычным движением, он выхватил из кармана передника большущий потрепанный калькулятор и что-то там подсчитал. Я устало прислушивался к мелодичному пиканью клавиш и заерзал по столу, на котором развалились мои избитые телеса. Единственному, надо сказать, столу в разгромленном заведении.
— С такими темпами, — вздохнул Шота, — ты вернешь этот небольшой должок очень даже близко к завершению следующего десятилетия.
Он показал мне калькулятор, на котором ярко-зеленым цветом мерцали цифры приговора некоему А. Поркину, и этим самым А. являлся? Правильно, догадливые мои! Вчерашний спаситель прекрасной пленницы проклятых солдафонусов.
Мои глаза округлились на пару с округленной цифрой дней на экранчике.
— Что ж, — я пожал плечами, — мы же друзья! Отработаю как-нибудь…
У Шота вздулись вены на шее. Уши покраснели, а со лба щедро закапал пот. Менее искушенный наблюдатель подумал бы, что владельца бара сейчас хватит удар межгалактической Невесомой Лихорадки. Но меня, закаленного во многих боях и ссорах участника потасовочных действий этим не проведешь! Последний раз бармена видели в таком состоянии, когда он в компании с печально известным уже капитаном Поркиным вдвоем вынесли Лаврскую крепость на Кондеоре-8. Я быстренько, насколько позволяло мне тело, отполз со стола, брякнувшись на покрытый горами битого хлама и забрызганный кровью пот.
— Лежачего не бьют! — Заорал я Шоте и усердно притворился мертвым.
Сквозь неплотно прикрытые веки ваш покорный слуга наблюдал за озверевшим другом. Он возвышался надо мной как Голиаф, его пудовые кулаки громко скрипели, сжимаясь, бочковидная грудь вздымалась, а глаза горели как дюзы крейсера на форсаже.
— Убью!
Кулак с треском врезался в столешницу. Та с истошным скрипом разлетелась вдребезги, дополняя унылый натюрморт бедлама и столпотворения на полу. Одинокие ножки рухнули поверх поверженной товарки. В баре все замерло, единственный присутствующий в помещении, кроме хозяина, человек мелко задрожал и пожелал проникнуть сквозь толстую стену во двор. Слышалось только яростное дыхание Шота и мое скудное сипение.
