Вулканы над нами | страница 18
Попробуем созвониться через час.
Через час линия была прервана. К полуночи перестрелка затихла, и я лег спать. Наутро меня разбудил топот на улице — моя комната была в цокольном этаже. Это был разоруженный взвод солдат Армии освобождения. Пленные шли, подняв руки, под охраной правительственных автоматчиков. Конвоиры суетились, рявкали на пленников, как овчарки на овец; у конвоируемых были красные от бессонницы глаза и тот унылый вид, по которому всегда отличаешь пленного. Больше за день ничего не произошло. Не было газет, не было свежего хлеба, не было электричества, вскоре перестал работать и водопровод. Вечером вернулся один из жильцов и сказал, что враждующие армии договорились между собой и заключили перемирие.
Вскоре появился полковник Кранц.
На Кранце был отлично сшитый новый мундир цвета хаки, чуть посветлее американского образца. К моему изумлению, на рукаве у него по-прежнему красовался синий знак Армии освобождения. Он был подтянут, в отличном настроении и источал любезные улыбки с той же готовностью, с какой осьминог источает чернильную жидкость, и надо полагать, с той же целью.
— Alors, David, cаva?[2]
Кранц любил подчеркнуть свой космополитизм, невзначай вставляя в разговор французские фразы.
— Признаться, нет.
— Qanevapas?[3] — Кранц выразил на своем лице участие. — Что с тобой стряслось?
Кто-нибудь обидел? Девочка разлюбила?
— Нет, — сказал я, — просто надоело.
— Почему же надоело? — Кранц положил мне на плечи свои толстопалые ручищи и постарался изобразить глубокое сочувствие. Это был авантюрист международного класса, опытный актер с полным набором фальшивых эмоций. На южноамериканцев он производил сильное впечатление. Англосаксы считали себя умнее его и в результате недооценивали его хитрость.
— Для начала могу сказать, что я не люблю, когда в меня стреляют без всякого разумного повода и без предупреждения и заставляют прятаться полдня на мусорной свалке.
— А, ты об этом фейерверке! Что ты хочешь?.. Конечно, удовольствия мало, но, если разобраться, по сути — ерунда. Здешняя публика любит пошуметь. Они просто палят в воздух, ну, как это бывает в Нью-Йорке в ночь под Новый год.
— Сколько убитых?
— Двадцать один. Грохоту, как при Эль-Аламейне[4], voyez vous, et vingt-et-untués[5]. — Он произносил французские слова с чудовищной тевтонской претензией на изящество. — Il у avaient des malentendus[6] — легкие разногласия на высшем уровне. Сейчас все улажено. Перспективы отличные.