— Что, и ей уже, что ли, сказали?
Катя дернулась к нему, вновь прижалась щекой к рукаву:
— Что ты, па! Это мы только с Мариной говорили.
— Давайте, дочки, считать: такого разговора у нас не было.
Что ж, считать можно. Это никому не возбраняется, но разговор-то состоялся, и Фурашов помнит его слово в слово и как ни старается заглушить его в себе, чтоб память не возвращалась к нему, но он приходит на ум, является в самые неожиданные моменты — как сейчас, например.
Он подумал, что долго уже стоит у окна, и, одевшись, вышел в столовую.
Катя бросилась к нему, Марина подошла степенно. С Ренатой Николаевной, причесанной, одетой в знакомый желтый халатик, Фурашов поздоровался, стараясь, чтобы в тоне была обыденность, простота, ничем не выдавая, что он помнит вчерашний казус, пусть она думает — он забыл о нем, не придал значения. Однако в ответе Ренаты Николаевны уловил смущение, показалось даже, что она лишь мельком взглянула, когда он вошел, быстро отвела взгляд. Но когда сели к столу, она оказалась рядом, взяла на себя роль хозяйки, споро раскладывала по тарелкам еду, и Фурашов поймал себя на мысли, что эта взятая ею самовольно роль покоробила его, хотя ничего особенного в том и не было — и до сих пор, приезжая к ним, она всякий раз делала так. Теперь же это показалось Фурашову почему-то бесцеремонным, он помрачнел и в таком настроении был до конца завтрака.
Девчонки щебетали о завтрашней поездке к реке, строили планы, предвкушая удовольствие побродить по берегу, по лужкам, нарвать первых весенних цветов. Потом они заторопились к автобусу; заторопился из-за стола и Фурашов, почему-то подумав, что ему лучше выйти из дому вместе с дочерьми, не оставаться один на один с Ренатой Николаевной, хотя и не отдавал себе ясного отчета, почему так решил. У вешалки, когда он задержался, надевая фуражку, отстал от девочек, которые уже выскользнули с портфелями за дверь, он услышал тихий, прерывистый голос:
— Алексей Васильевич, когда вы придете днем… обедать?
Он обернулся: что-то подсказало ему — он должен обернуться. Ее глаза смотрели на него прямо, не мигая, темные, с грустной печалинкой, и грусть эта усиливалась от горько поджатых губ, будто она сдерживала их, чтоб они не задрожали. Но, кажется, это ее красило: грусть была какой-то даже одухотворенной, впалые щеки чуть зарделись. И неожиданно для самого себя Фурашов вновь, как накануне вечером, подумал: «Женщина она, уже женщина». Испугавшись этого вывода, будто в нем, в пришедшей ему мысли, было что-то неловкое, постыдное, он вместе с тем, как ему показалось, смотрел на нее чуть дольше, чем можно было в этой ситуации, и, отворачиваясь опять к вешалке, холодно и строго сказал:
