И наконец, самое неприятное, что в довесок ко всему раздражается и сам регент, который благодаря своему высокому статусу имеет право сбрасывать своё раздражение на подчинённых. Ведь помните – отцы смиряют, послушники смиряются. Я простоял на клиросе несколько лет с крайне негативно настроенным и просто злобным регентом-украинцем, который очень хотел войти в собор старцев, для чего ночи напролёт учил греческий язык, а утром приходил на клирос невыспавшийся и злой. Поскольку он был иеромонах, его статус позволял «гневаться и не согрешать». Попросту говоря, он злобствовал в отношении всех певцов, но особенно отыгрывался на самых бесправных певчих, в том числе и на мне. Сам я тоже человек с характером, и эта выливающаяся на меня злоба провоцировала ответное раздражение, которое по своему низкому статусу в монастырской иерархии я должен был сдерживать.
Регент же был настоящим садистом, и у него даже было моральное обоснование собственного поведения, основанное на армейском опыте. Он часто вспоминал, как, будучи старшим сержантом, избил одного уснувшего на посту солдата до крови. Бил прикладом. Регент считал, что правильно делал, так как в армии нужно любыми способами держать дисциплину.
И иногда он спрашивал у меня, правильно ли он сделал тогда, чтобы обосновать свои действия и раздражение в отношении меня. Я тогда лишь пожимал плечами, а сейчас у меня сии духовные словеса вызывают лишь снисходительную усмешку. Если бы его слова были справедливыми, то воспитанная такими «гениями» украинская армия должна была быть «всех сильней». Однако я этого на Донбассе не заметил. Удивительно, как в этих мозгах причудливо оправдывалась бесцеремонность и злоба в отношении подчинённых. Ведь он с помощью «нападок» (лучше не скажешь) воспитывает в нас «дух», а не просто отрыгивает своё раздражение в отношении куда более бесправных, чем он, людей. Честно говоря, я терпел, насколько мог, а мог я тогда многое, ведь у меня был достаточно серьёзный подход. Тем не менее, меня один раз напугало, что гневные помыслы начали рождать в сознании образы убийства. Сами угрозы убийства на Афоне я слышал и в отношении себя. Мол, легко где-нибудь выманить человека в кустарник, ударить камнем по голове, а потом либо прикопать где-нибудь тело, либо выбросить в море с грузом – падальщики-осьминоги постепенно его утилизируют. Вряд ли кто-нибудь будет тебя искать. Ну сорвался, уехал. Не выдержал…
И вот однажды раз красил крышу архондарика, сидя на самом верху, а внизу у самой кромки крыши ходил тот самый регент без страховки. Архондарик – он очень высокий, а улица внизу каменная – костей не соберёшь. Очень просто незаметно по крыше скатиться вниз к кромке и толкнуть в спину не подозревающего регента вниз – вряд ли он выживет после падения. Образы воображаемого убийства стали красочными яркими представлениями и как бы единственным выходом из создавшейся ситуации. Меня это напугало – с тех пор я прекрасно понимаю, как человек может убить другого из ненависти. Христианский принцип побеждать зло добром в этом случае не сработал, поскольку регента невозможно было победить добром. По крайней мере для меня. И, честно говоря, несмотря на все громкие церковные декларации и свидетельства, оставленные в многочисленных житиях святых, я не видел ни одного внятного случая, когда откровенное зло реально побеждалось добром. В быту смирение, может быть, и могло победить, поскольку, как я уже говорил, настоящее смирение – это благородное и сильное качество, вызывающее симпатию. В идеале такое смирение должно соответствовать высокому статусу старца или духовника. Тогда оно работает. А если ты никто, да и благородства внутреннего мало, как ни опускай гриву, только сильнее трепать будут. По-настоящему злому человеку даже в радость показать «смиренному» всё его лжесмирение. Без достоинства оно и превращается в лжесмирение, а топчут же как раз твоё достоинство, как скуфейку из притчи. В итоге я в тот же день (когда красил крышу и подумал об убийстве) подошёл к духовнику, рассказал о мыслях и образах убийства и попросился на другой клирос, где было полегче. Другого выхода для меня тогда не было. Тем не менее я терпел, покуда мог терпеть. Это был мой жизненный принцип в монастырях. Поэтому у меня сейчас, спустя много лет, нет ощущения, что я где-то сдался или побежал от страха и желания покоя, как один из сорока Севастийских мучеников в баню из холодного озера. Поэтому же у меня нет никакой обиды на монастыри и монашествующих. Всё было честно.
