С утра меня будит один сербский послух, который зачитывался в монастыре Карлосом Кастанедой и даже предлагал мне поэкспериментировать с галлюциногенным индейским дурманом (Datúra innóxia), что рос неподалёку. Послух в восхищении говорит мне: «Ну ты настоящий “дьяблерос”!» Я привстал, оглянулся и оценил урон, нанесённый келье. Здесь царил полный разгром, а я сам спал, даже не раздеваясь, в ботинках на облёванных простынях. Келья досталась мне от одного музыканта вместе с колонками и музыкальным центром – музыкант управлял на клиросе и любил громко слушать хард-рок, отчего вступал в конфликты с соседями-монахами. Он жил в монастыре уже как лет семь, перед тем как впал в искушение. Месяц назад музыканта этого бес соблазнил выпить в ресторане. После культурного подпития подошёл к одной немке средних лет (она жила в келье Черногорской митрополии Цетинье в непонятном статусе и снимала православные фильмы) со скабрезным предложением. – Я хочу взять тебя как женщину, – музыкант предложил немке секс, но она, не оценив великодушного предложения, в страхе побежала жаловаться митрополиту, который сразу же музыканта и выгнал в негодовании, не дав ему даже возможности оправдаться. Келья с музыкальным центром и всеми бесами этого музыканта досталась мне. Впрочем, этот музыкальный центр, к вящей радости соседствующих монахов, был мною благополучно расколочен в хлам вместе с колонками, а CD-диски разбросаны по всему этажу, как будто «ревность по бозе сне́де мя» и я, как ветхозаветный пророк, изгонял заразу тяжёлого рока из святого места. Также было разбито окно.
Послушник, что жил рядом со мной (как сказал мне послух «кастанедовец») ходил сейчас по монастырю со свежим синяком, вызывая среди братии всеобщее сочувствие. Я же практически ничего не помнил, кроме того, как быстро поглотил свой ёрш и отрубился. Послушник с синяком рассказал потом, что я пришёл в скит затаренный пивом и водкой и быстро всё выдул один, затем, плохо держась на ногах, хотел пойти догнаться, но упал. Поэтому стал посылать его за водкой, на что тот ответил отказом: мол, тебе хватит, иди уже спи. Потом произошло то, что произошло. Я схватил какую-то бадью и расшиб окно, бадья при этом отскочила и ударила послушника по лицу, причинив ему вред. Потом я устроил погром наследства, оставшегося от музыканта, перед тем как окончательно вырубиться.
Пришлось мне после этого искушения возвращаться обратно в Россию. Нет, меня никто не выгонял, но не передать, как было стыдно в глаза людям смотреть. Хотя братья-сербы меня утешали – мы мол, сербы, уже стали мягкими (кстати, по-сербски мягкий значит «мала́ка» – да-да, то самое слово), как европейцы, а вы русские – ух! Типа если вы так сильны во зле, значит, и в добре преуспеете. У любого европейца есть глубинная генетическая память, хранящая хтонический ужас наших лесов, полей и равнин. Россия – это территория, с которой волнами шли варвары, покоряя Европу и убегая от ещё более свирепых народов. Поэтому европейцы и любят это выражение «Россия-мать». Да, она жестокая мать, но для сербов это даже выглядит плюсом, ведь якобы русские, по слову апостола Павла, «духа не угашают» и жестят, как средневековые христиане. Митрополит, чтобы утешить меня, взял с собой на службу в монастырь Острог, где я на Крестовоздвижение, болезнуя сердцем, дал Богу новый обет не пить, но уже на два года. Так я успокоился. Затем я вернулся в Россию.
