Веня Копейщиков кинулся жать руку, пригласил за стол, но Зинаиду Андреевну нежданное появление блудного постояльца не обрадовало. Она сидела молча, глядела в скатерть.
Неловких пауз, однако, не возникало. Юнкер молол языком без умолку, делился новостями заговорщической жизни.
– Так жалко, что мне нужно уходить, – всё повторял он. – Прямо как назло! Но служба есть служба. – И многозначительно умолкал, на секунду-другую.
В конце концов, конечно, не удержался и, понизив голос, с гордостью сообщил, что участвует в ответственнейшем деле: переправке оружия на секретный полковой склад.
Местонахождение всех оружейных складов Алексею было известно, поэтому он посоветовал мальчику держать язык за зубами. Веня вспыхнул, обиженно попрощался, ушел.
Остались вдвоем, в тягостном молчании.
– Я вижу, мое возвращение вам неприятно, – со вздохом молвил Романов. – Вы за весь вечер не произнесли ни слова, ни разу даже не посмотрели на меня. Не трудитесь, Зинаида Андреевна, я всё понимаю. Сейчас заберу вещи и уйду. Больше не обеспокою.
Поднялся.
– Сядьте. – Грузинцева подняла глаза. Они ярко блестели. – Ничего вы не видите, ничего не понимаете. Всё это время я думала только об одном: он больше не вернется. И мне казалось, что жизнь кончена… Я знаю, что я вас совсем не знаю. Я вас себе выдумала. Но я точно чувствую одно. Вижу. Вы такой же подранок, как я. Вы так же одиноки. И так же хотите излечиться от этой мучительной болезни. Не перебивайте меня! – попросила она. – Я и так боюсь, что не договорю до конца… Сейчас все правила приличия отменены. Настало страшное время. Смерть сорвалась с цепи. Всё может закончиться в любой миг. Поэтому каждый день, каждый час особенно дорог. У любви против смерти так мало шансов…
Она поднялась.
– Пожалуйста. Не надо никаких слов. Обнимите меня. Просто обнимите – и всё. Только медленно. Иначе у меня разорвется сердце…
Закрыла глаза, ожидающе протянула руки.
Алексей тоже резко встал – стул со скрипом отлетел.
– Вы правильно почувствовали, Зинаида Андреевна. Почти правильно… Я тоже подранок. И тоже болею одиночеством. Но в одном вы ошиблись. Я не хочу излечиваться. Это неизлечимо. Простите меня, простите…
И поскорее отвернулся, чтобы не видеть ее исказившегося лица. Стуча каблуками вышел. Наскоро побросал в саквояж вещи. Уже на лестнице, за дверью, схватился за левую сторону груди. Сердце сжималось так, что не вздохнешь.
– Ничего, – сказал Романов вслух. – Поживу в амбулатории. Так даже лучше.
