Его голос задрожал от печали и обреченности:
– Этта… Хотел бы я уберечь тебя от этого, но, боюсь, тебе тоже неизбежно придется чем-то поступиться. Ты тоже увидишь сценарий.
Этта еще крепче сжала руку отца, ободряя его. Правду говоря, она не знала, как утешить его или что сказать, но у нее не было слов, чтобы выразить благодарность судьбе, что отец смог снова увидеть своего друга, пусть и в последний раз. Она бы отринула все правила, когда-либо введенные путешественниками, позволь это броситься в объятия Николаса и вновь ощутить щекой его уверенный пульс.
Как бы Генри ни пытался обращаться к миру с неизменной улыбкой и заразительным смехом, Этта то и дело ловила проблески той его части, что отец скрывал от самого себя. От этого восприятие его делалось сложнее, хотелось узнать его еще ближе. Сперва ей было трудно себе представить, чтобы мама, временами такая холодная и резкая, способная ранить без единого слова, когда-то связала себя с человеком, будто бы считавшим смех и улыбки необходимыми, как воздух. Но теперь Этта увидела и другую его сторону, ведущую свою войну, разглядела те неоспоримые достоинства, что делали его другом царей и Терном.
– Генриетта… Этта, – поправился он. Ее сердце вздрогнуло от нежности в его голосе. – Ты играешь исключительно. Мои похвалы Элис. Думаю, она бы не обиделась, скажи я, что ты превзошла даже ее саму.
Он когда-то слышал игру Элис. Этта грустно улыбнулась. Однако было приятно знать, что кто-то еще помнил, как пела скрипка в руках Элис.
– Спасибо, – шепнула девушка. – А ты давно играешь на фортепиано?
– Почти всю жизнь, – признался Генри. – С тех пор, когда не доставал ногами до педалей.
Этта кивнула, сжимая пальцами его рукав.
– Должно быть, трудно выкроить время, чтобы поиграть. За всеми этими путешествиями, прятками, сценариями.
– Не так уж трудно, как ты воображаешь. Я создаю время. Действительно, изменение временной шкалы и событий подобно творению, но оно всегда имеет последствия – хорошие или плохие. Музыка же – нечто, что я могу творить без последствий. Это всего-навсего встреча разума композитора с моим сердцем. О боже! – он рассмеялся. – Никому не говори, что я такое ляпнул. Это порядком сентиментально, даже для меня.
Этта улыбнулась. Она чувствовала музыку точно так же.
– Почему ты стала играть? – спросил он. – Не просто играть – почему решила сделать это своей жизнью?
Этте задавали этот вопрос так часто и так долго – Элис, репортеры, другие исполнители, а сама она задавала его себе еще чаще. Каждый ответ повторял один и тот же заученный рефрен. Но здесь, рядом с отцом, она чувствовала, что может, наконец, признать и другую правду – ту, которую прятала так глубоко в сердце, что она успела заржаветь. Ту, которой не поделилась даже с Николасом.
