Лампьё не выносил этих девиц. Ему были противны их сиплые и наглые голоса, их разгуливанье по улице в тот час, когда можно было встретить только полисменов, случайных запоздалых прохожих да пьяниц. К тому же они отрывали его от работы. Все это приводило его в мрачное раздражение. Чего им от него нужно? Ладно, он откликнется на их зов — это его добрая воля. Но из-за чего столько шума? Из-за булки в 12 су!.. И что они там делают, вместо того чтобы тянуть вверх свой шнурок?..
— Боже милостивый! — кричал им Лампьё: — Поднять вам ее, что ли?
Дело в том, что он не мог спокойно видеть эту веревочку, опущенную вдоль стены невидимой рукой: она напоминала ему ту ужасную ночь, когда он, возвратясь в подвал, где помещалась пекарня, нашел ее свешивающейся, как и теперь, в форточку. Кто опустил эту бечевку в его отсутствие? Вопрос наполнил его ужасом. Он стоял и смотрел на нее, не зная, что делать, чем себя успокоить… Наконец привязал к ее кончику, болтавшемуся по полу, большой ломоть хлеба… И кто-то неведомый с улицы поднял бечевку с хлебом наверх — под хлеставший дождь.
* * *
— Ну и погода! — воскликнула Берта, отряхивая свой зонтик.
— Выпьем, — предложила Тереза.
— Ладно, — уныло согласилась Жильберта.
— А вы? — спросила Леонтина у Иветты и Лилы, которым во всем подражала.
Обе согласились.
Лампьё, стоявший у прилавка, глядел на них. Эти девушки были виновницами его тревог: он не знал, которая из них заметила, что его нет в пекарне в ту ужасную ночь, в тот именно час, когда было совершено убийство.
Чем объяснить, что эта улика не пробудила в их уме ни малейшего подозрения? В первые дни Лампьё считал себя погибшим, и если не бежал, то не потому, что подчинялся голосу рассудка, а потому, что жил слишком близко от того места, где произошла драма. Неведомая сила приковывала его к этому месту. Не то чтобы он ощущал потребность снова увидеть подъезд этого дома, ту коричневую дверь, длинный вестибюль и в глубине его — окно, через которое он проник в швейцарскую… Нет, он охотнее сделал бы крюк, чтобы миновать его. Но в то же время какая-то таинственная сила, которой он понять не мог, удерживала его близ этого дома, не давая уйти и изменить что-либо в своих привычках…
— И мне также грог! — заказала Леонтина. — Это составит три.
Леонтина была еще почти ребенком, или, вернее, жалким существом, увядшим, не успев расцвести, которому в 20 лет можно было дать и 16 и 30. Маленького роста, серьезная, приветливая и молчаливая; она мало походила на своих товарок.
