Казалось бы, мне следовало с помощью своей фантазии изложить тогдашние взаимоотношения отца с моей любовницей в таком захватывающем порядке, чтобы возбудить любопытство читателя. Но жизнь — это не роман, и я вижу интерес моих воспоминаний скорее в повседневном их очаровании, нежели в том, какая у них будет развязка.
Итак, я был очарован ухаживаниями Максима за Мариэттой, которая их поощряла, показывая, как они ей приятны. У меня не мелькало ни малейшего подозрения, во-первых, потому, что Максим был моим отцом, а во-вторых, потому, что во время нашей совместной жизни моя любовница по ночам вновь становилась все той же горячей и страстной подружкой по моим прежним любовным утехам. Я обретал ее такой, какой она была раньше, старательно наслаждающейся своей и моей чувственностью, исполненной желания снять усталость, обещаний пылких утех и умеющей настолько отдалять приближение счастья, что когда мы, наконец, достигали его, то оказывались словно в глубине бездонной пропасти.
Убранство комнат предоставляло возможность воскресить мои самые сокровенные мечты — анонимные декорации, состоящие из мебели красного дерева, из кисейных бледно-белых занавесок, старого ковра, и особенно этой двусмысленной гостиничной атмосферы, которой нельзя лучше насладиться ни в каком другом месте, как здесь, где ночные соседи в тишине следят за доносящимися до них звуками. Я пользовался этой обстановкой и этой атмосферой, чтобы создать мир, где Мариэтта могла царить над всеми моими органами чувств. Гостиничные комнаты, вы всего лишь тесный рай! Вы были одновременно и адом, где, наверное, в одной из таких же келий, как и наша, Максим, должно быть, вспоминал, как моя мать застала его со служанкой… где Мариэтта вспоминала своих любовников… где я сам старался не слишком задумываться о «патронше»… Но получалось ли у меня? Мне казалось, что моя мать присутствует здесь, между нами, что она по-настоящему разделяет нас, что эта гостиница принадлежит ей и что, заснув после кипучих ласк рядом с Мариэттой, я проснусь в этой же постели один. И тут я сбрасывал с себя охватывавшее меня оцепенение. Я ощупывал все тело Мариэтты, затем погружался в безотрадный, беспробудный сон и спал до самого утра.
Почему же мне не приходило в голову остерегаться прежде всего своего отца, который теперь давал мне деньги, чтобы я мог купить себе галстук, носовые платки с моим вензелем, шляпу? Он вел себя по отношению ко мне очень предупредительно, и Мариэтта — счастливая оттого, что ей не нужно тратить ни су из той суммы, которую она при нас положила в банк — без труда привыкла к тому, что я не брал у нее ни франка. Максим тоже воспринимал вещи именно так. Я был его сыном, а одновременно он отодвигал меня на второй план при обсуждении наших интересов, которые он в один прекрасный день самым естественным образом перевел в хорошо известную ему деловую сферу. От меня же ничего не требовалось. Максим сам излагал проект, ловко его обосновывал, ставя себя на мое место. Какие могли быть возражения со стороны юноши моего возраста, не имеющего никакого опыта в коммерции? Однако я явно чувствовал, что Мариэтта ускользает от меня. Она больше не слушала меня. Она слушала Максима, делившегося с ней своим проектом. Да еще каким проектом! Проектом приобретения бара в квартале Капитолия. Великолепного бара, прекрасно расположенного, с выплатой стоимости в рассрочку… Мы пошли туда, посмотрели на него. О! Вот когда я вдруг понял, что за игру ведет этот человек! Если бы он хоть любил Мариэтту! Но в том-то и дело, что он не любил ее… Он взял у нее ее деньги и посадил ее за кассу. Что и говорить, для него это было выгодное дельце, а Мариэтту, бедняжку, привлек мираж этого бара. Она вернется к тому, с чего начала. Только теперь она становилась «патроншей». Что можно к этому прибавить? Все это происходило весной. Было тепло, я сопровождал Мариэтту в банк, к нотариусу, бродил с ней по улицам…
