Фернан ничего не знал о наших встречах, но, говоря о нем, чего мы не забывали делать почти никогда, и пытаясь зайти еще дальше в ласках и совокуплениях, в том единственном, что доставляло Мариэтте удовольствие, я постоянно обнаруживал его между нами, неотступного, как наваждение. Мариэтта купила все те непристойные книги, которые питали его страсть. Это избавляло ее от пересказа мне их содержания. Я читал их вместе с ней, останавливаясь на каждой странице, обдумывая сведения, которые она приносила мне в помощь, и экспериментируя — деталь за деталью. Мариэтта, приученная к подобной практике, действовала на меня сильнее, нежели все эти мерзкие произведения, и в конце концов, либо потому, что я был моложе своего соперника, либо потому, что мое тело и тело Мариэтты были более приспособлены друг к другу и испытывали больше взаимной симпатии, но только мне показалось, что моя любовница вкусила со мной такие сильные наслаждения, что они превзошли все остальные.
Ведь для этой женщины, столь обстоятельно разбиравшейся в средствах, доставляющих наслаждение, только оно одно и имело значение. Я это прекрасно понимал. Мариэтта не говорила мне больше о Фернане, как делала это еще совсем недавно, и я не сомневался в том, что теперь она воздержится, беседуя с ним, от комплиментов по поводу приемов, которым он ее обучил… Значит, теперь я был для Мариэтты всем. Она призналась мне в этом. И в то мгновение я почувствовал беспредельное удовлетворение.
Чтобы еще раз вкусить от владевшего мною тогда опьянения, перенесемся, как это делаю я, в тайну, окружавшую наши встречи, в ту комнату, где с кровати, укрытой в алькове, длинными складками ниспадала драпировка, к мебели из красного дерева и к тому великому множеству провинциальных мелочей, которые мы любим в какой-то мере еще и из-за того, что видим в них своего рода внимательных и безмолвных свидетелей, поверенных наших тайн! Что-то от подобных чувств входило и в ощущение, возникшее у меня тогда благодаря Мариэтте, ощущение превосходства над мужчиной, который когда-то отнял ее у меня… и что-то еще помимо этих чувств, что-то более сладострастное и менее нежное.
Так обстояли у нас дела, когда мне вдруг стало казаться, что Мариэтта не предается наслаждениям с прежним пылом. Или же этот пыл обретает такой безумный накал, что его сменяет полная угрюмой печали изнуренность, тяжелым бременем ложившаяся на нас.
Что же случилось с моей любовницей? То она выглядела почему-то грустной и озабоченной, то настолько жизнерадостной и веселой, что я с трудом узнавал ее. Эти перепады настроения приводили меня в недоумение. Они были так чужды характеру Мариэтты, что вскоре я, не зная, что и думать, потребовал у нее объяснений.
