Однако теперь, когда Леонтина наполовину вернула себе свободу, у нее не было никаких побудительных причин ни к тому, чтобы рассказывать кому-либо то, что она знала, ни на то, чтобы сердиться на Лампьё. Она высказала это совершенно откровенно. Но ей было уже мало полусвободы…
— Конечно, — упрекнул ее Лампьё, — теперь, когда становится плохо, ты уходишь…
— Возможно! — сказала она.
Лампьё содрогнулся.
— А если бы я этого не захотел? — произнес он тоном, в котором не слышалось твердости.
Леонтина засмеялась негромким смешком.
— Однако, — продолжал Лампьё, — если я и допущу, чтобы ты не жила со мной, не воображай, что я позволю тебе мной командовать.
Леонтина снова тихо засмеялась.
— Довольно! — зарычал Лампьё. — Ты подражаешь тем женщинам, с которыми водишься. И это тебе удается. — О, — издевалась над ним Леонтина, — женщины, с которыми я вожусь…
Лампьё посмотрел на нее.
— Я знаю, что говорю, — сказал он, — и все прекрасно замечаю. С тех пор, как мы вернулись к Фуассу… Ты станешь отрицать?
Они вышли из бара и громко ссорились на улице по пути к дому. Леонтина замедлила шаг. Ей не хотелось возвращаться. Лампьё внезапно остановился.
— Ступай вперед! — приказал он.
— О! — возразила Леонтина, тоже останавливаясь и принимая насмешливый вид. — Да он, оказывается, сердится!
Лампьё наступал на нее.
— Мое почтение! — сказала тогда Леонтина. И быстро ушла, не сказав больше ни слова и не дав ему опомниться от изумления.
Трудно описать отчаяние, какое переживал Лампьё на другой день после этого странного разрыва. В этой комнате оно еще больше усиливалось тем воспоминанием, какое он сохранил о Леонтине, об их общей муке, о странной близости и о выработавшейся у них в конце концов привычке терзать друг друга. Теперь, когда Лампьё остался один со своим страданием, он страшился, как бы оно его не подавило, не оказалось выше его сил. Что он будет делать? Из какого источника он — такой слабый — почерпнет мужество, которое так необходимо, чтобы довести дело до развязки? Он знал заранее, что игра его проиграна… Пока Леонтина помогала ему переносить эти муки, он не боялся или почти не боялся, что сломится под их бременем. Они не поражали его непосредственно… Но теперь, когда Леонтина его больше не охраняла, Лампьё дрожал при мысли, что его накроют, и с тягостным чувством ждал первых ударов судьбы, которые — он знал это — он примет без сопротивления. Как ни были сильны его страдания, они пока еще не касались его раны. Какие новые несчастья обнажат ее, до каких тайных глубин дойдет его отчаяние? Страх, что испытывал Лампьё при одной мысли об этом, помрачал его рассудок. Все внушало ему одинаковый ужас, и чем больше он об этом думал, тем труднее ему было покориться, тем невыносимее было согласиться, что это — неизбежность.
