Был вечер. Через открытое окошечко мансарды Лампьё видел, как порозовевшее небо покрывается дымкой медленно всплывавших легких облачков. Он с минуту простоял у окна, глядя на небо, потом вдруг встряхнулся и, обернувшись к Леонтине, с усилием спросил:
— Что — «другое»?
Леонтина вздрогнула.
— Ну, — снова начал Лампьё, силясь под маской уверенности скрыть то чувство, которое испытывал. — Говори… Что ты хочешь этим сказать?
— Господи! — остановила его Леонтина.
Лампьё продолжал:
— Надо же, наконец, раз и навсегда договориться обо всем этом… и о твоей манере об этом болтать… Ты не думаешь?
— Я не могу.
— О-о! — проворчал Лампьё. — И я еще сомневался! Стоит мне захотеть, и ты уж не хочешь. Но довольно наконец!.. Мы всегда будем к этому возвращаться, и всегда из-за этого будут у нас драмы. Я больше не могу выносить этого… А ты? — Он положил ей на плечо свою широкую ладонь и спросил просто: — Это все та же твоя проклятая мысль?..
Не дождавшись ответа Леонтины, он снял руку с ее плеча и тяжело ее опустил.
— Ты сделала ошибку, что затаила эту мысль, — сказал он угрюмо. — Из-за нее мы и страдаем. Не отрицай. С тех пор, как мы вместе, она нас все время разъединяет. Но чего же ты хочешь? Я не могу защищаться, потому что ты еще больше в ней укрепишься и станешь еще недоверчивее ко мне…
Леонтина слушала его, не перебивая, но его слова нисколько не убеждали. Он повторял то же, что уже говорил ей, стараясь убедить ее в своей невиновности. Зачем он опять лгал? Для чего прилагал столько усилий, стараясь заставить ее поверить тому, что противоречит истине? Леонтина знала, что Лампьё совершил преступление в улице Сен-Дени. Он ей почти признался в этом в тот вечер, когда она потеряла сознание… Больше того: всем своим поведением, постоянным беспокойством, терзаниями Лампьё, как казалось Леонтине, заходил все дальше и дальше в своих признаниях… Мог ли он рассчитывать, что она ничего не замечает? Это было бы оскорбительно: она не настолько глупа! Или он хотел над ней посмеяться?.. Но нет, Лампьё не смеялся. Он говорил всегда смущенным и прерывающимся голосом, глухо, хрипло, и во всех его движениях сказывалась угрюмая неловкость человека, которого обвиняют и который напрасно старается оправдаться.
Но Леонтина молчала. Он сам неизменно возвращался к этой мысли и оспаривал ее по всякому поводу. Он приводил такие доводы: в ночь убийства, в тот час, когда Леонтина бросила в подвал свою монету, он спал, как это часто бывало, в сарае, где лежало его одеяло. Разве это не доказательство? Зачем бы там быть одеялу, если бы Лампьё иногда не отдыхал там? И затем — будет с него подыскивать оправдания. Ему не в чем себя обвинять… Если бы он был виновен, полиция, несомненно, давно вмешалась бы. Но он не боялся полиции… Пусть его допрашивают: он ответит слово в слово то же самое. Наконец, если бы Лампьё был так или иначе причастен к преступлению, на него пало бы подозрение. Его вызвали бы в комиссариат. Ему предложили бы объяснить, что он делал в ту злополучную ночь. Его заставили бы отвечать… Между тем, что же происходит на деле? Лампьё живет совершенно спокойно. Никто не обращает на него внимания. Он не навлекает на себя ни малейшего подозрения… Разве только Леонтина будет утверждать противное…
