— Хорошо, пойдем.
И уступил место Леонтине, которая тоже встала и принялась одеваться.
Было, вероятно, около трех часов пополудни. Солнце озаряло комнату ровным и сверкающим светом. Но косые лучи его уже склонялись к западу. Лампьё взглянул на карманные часы, положил их обратно и открыл окно. Отражавшееся на его лице душевное беспокойство порою сменялось выражением грусти и решимости. Но он не высказывал своих мыслей. Он ходил по комнате, останавливался, садился, опять вставал и вновь принимался ходить и, когда приближался к Леонтине, молчаливо сторонился ее. Эта девушка была ему ненавистна. Подозревала ли она это? Лампьё измерял расстояние, разделявшее их, и припоминал весь тот ужас, который пережил. Он видел Леонтину на улице, скользящей вдоль стены… он видел ее в подвале. И все его воспоминания сливались в одно, которое он не мог отогнать.
Но как ничтожно было все это по сравнению с той мукой, которую ему доставляло присутствие в его комнате этой девушки! Лампьё слишком ясно отдавал себе в этом отчет. Его самое большое желание было — прогнать ее… Если бы только он мог!
Леонтина одевалась, стоя у постели, а Лампьё казнил себя за свое вчерашнее поведение — за необъяснимый похотливый порыв, овладевший им. Теперь, когда он больше не находился под властью чувственности, он вовсе не желал Леонтину. Да и как мог он ее желать? Он не понимал. Какое нездоровое чувство толкнуло его к ней? Какое странное влечение? Теперь Лампьё ничего подобного не испытывал. Он думал только о том, как бы выйти поскорее из своей комнаты на улицу и там найти предлог — предоставить Леонтину ее собственной участи и больше с ней не встречаться.
Однако, очутившись на улице, они испытывали непреодолимую неловкость, и, несмотря на то что оба хотели бы расстаться, ни тот, ни другая не смели признаться в этом, потому что оба боялись этого разговора и вытекающих из него последствий. Вокруг них торопливо сновали прохожие. С шумом проезжали автобусы…
Что могли сказать друг другу Лампьё и Леонтина? Они старательно подыскивали необходимые фразы, но шум улицы, наползающий со всех сторон, мешал им заговорить. К тому же ночь еще не наступила. День, склонявшийся к закату, озарял фасады домов и узкие улицы тускнеющим светом. Этот свет тревожил и смущал Лампьё и Леонтину. В темноте они, вероятно, скорее нашли бы нужные слова. Но Лампьё боялся того впечатления, какое они могли произвести на Леонтину, и в вдобавок опасался, что потеряет самообладание перед этой девушкой, мыслей которой он не знал.
