Повествование было долгим, прерывалось продолжительным молчанием, во время которого Катя как бы набиралась новых сил, чтобы продолжить свой страшный рассказ. Никто ее не перебивал, только время от времени ее мать молча кивала, как бы подтверждая сказанное, и при этом тихо всхлипывала, а то и начинала громко рыдать. За это время никто из слушателей так ничего и не сказал, и, похоже, Ринто не столько внимал горестному рассказу, сколько размышлял о своем. Дальше уходить некуда. Придется обосноваться здесь, в Долине Маленьких Зайчиков, в складках разломанной земли, последней пяди чукотской земли, хорониться в узких долинах, кое-где поросших колючим кустарником, березняком. Уж чего, а дров здесь вдоволь, хотя пастбища скудны, каменисты.
Пролетевший давеча в синей высоте самолет не выходил из головы: может, он был послан выследить убегающих от коллективизации оленеводов? Наверное, не одному Ринто пришла такая мысль.
Приезжих женщин поселили у Рольтыта, но у того и так было тесновато, и об этом надо думать. Ставить еще одну ярангу хлопотно и расточительно… Единственный выход напрашивался сам собой, да и подходил к давним обычаям, завещанным предками. Только как на это посмотрит тангитанская женщина? Что касается сына, то он не должен возражать: в свое время именно ему была обещана Катя.
Но Ринто приступил к осуществлению своего плана не сразу, дав сначала уставшим и пережившим ужас женщинам прийти в себя. Прежде всего он поговорил с сыном. Беседа происходила вдали от стойбища на снежном склоне, разрыхленном оленьими копытами. Низкое солнце давно скрылось за горной грядой, голубой сумрак медленно заполнял долину. Безмолвие окутало землю, и оно было прекрасным, умиротворяющим, наполняющим спокойствием душу человека. Ради этого душевного спокойствия стоило изо всех сил бороться с вторжением чуждых голосов, чужого шума и чужих мыслей.
— Ты решил жить по заветам предков, — начал издалека Ринто. — И для этого отказался от мысли продолжать образование и вернулся в стойбище. Хотя ты и привел чужую нам тангитанскую женщину, но Анна, как я убедился, с уважением относится к нашим верованиям и обычаям. Честно говоря, я не ожидал от нее такого. Иногда мне кажется, что в ней возродилась моя бабушка, мудрейшая Гивэвнэу, чей прах давно растворился в этой Великой Белой Тишине и в этом Великом Белом Спокойствии…
Танат чувствовал, как внутри у него растет беспокойство: отец редко говорил с ним так возвышенно и торжественно.
