* * *
Из Зимнего велодрома – в автобусы,
Из автобусов – в поезда,
Из поездов – на станцию.
Конечная, выходят все! Все вместе!
Но куда мы идем, господин полицейский?
Вы можете нам сказать?
В лагерь!
Будем отдыхать!
Тут есть решетка, есть забор,
Тут есть бараки и надзор,
Есть много звезд на небе,
Здесь молодые будут отдыхать.
Не нужно говорить «концлагерь»,
Французам это не под стать.
Не нужно говорить «тюрьма»,
Разве что только прошептать.
Так как же мне назвать
То место чудное, где будем отдыхать?
Лагерь лишения свободы, если хотите знать,
Вы все равны. А теперь спать!
* * *
Тишину нарушают крики и стенания на всех языках мира. Когда дневной свет гаснет, женщины позволяют себе предаться безумству и начинают кричать. Возле барака номер двадцать пять слышатся шаги, дверь с шумом распахивается, пляшущая на потолке лампа внезапно снова зажигается. Грюмель, охранник, ответственный за их блок, прозванный Грюмо[43], потому что от одного его вида может свернуться молоко, подходит к ним, словно призрак, озаренный тусклым светом. Он так туго затянут в униформу, что кажется, будто воротник и пояс мешают ему дышать. Грюмель проходит по бараку, шаркая ногами, потроша тюфяки; от него исходит резкий запах алкоголя. Ему хотелось бы казаться выше, но ноги у него слишком короткие. Хотелось бы иметь как можно более воинственный и гордый вид, но для этого у него недостаточно длинная шея.
Обрюзгшие щеки, свиные глазки, лицо от носа до подбородка перепачкано губной помадой. Можно было бы принять его за клоуна, но смеяться никому не хочется. Грюмо вынимает из кармана кусок мяса, вертит его в своих жирных пальцах и слизывает сок, текущий по ладоням. Он продолжает вышагивать между тюфяками. В другой руке у него хлыст.
– Встать! Строиться в ряд, бошки! – рычит Грюмель, поторапливая хлыстом тех, кто медлит с выполнением приказа.
С самодовольным видом он прислоняется к стене, вытирает руки о живот, хватает ближайшую девушку, кладет руки ей на плечи и, разодрав ее рубашку, прижимает к себе. Грюмель смеется, целует девушку в губы и шарит жирной рукой в поисках груди. Семнадцатилетняя бельгийка не решается шелохнуться. Может быть, если она не будет вырываться, зверь остановится. Рука нащупала то, что ей было нужно, пальцы сомкнулись на молодой груди, как клещи.
– Пройдитесь! Я хочу увидеть, кто из вас самая молодая и красивая! Та, кто пойдет со мной без препирательств, хорошо поест!
Очевидно, он не впервые совершает ночной набег.
