Раннее утро. Его звали Бой | страница 30



— Дай мне руку.

Ее шершавая, успокаивающая рука. Как на шее Свары, как на лбу Нэнси. Я слегка слабею, указываю подбородком на проходящего мимо наездника:

— Беда — это тот человек?

— Немец?

— Это он, да?

Она ворчит:

— Да нет, он — просто немец, и все.

— И все?

— Конечно. А сегодня ночью он показался мне очень самоотверженным.

В темноте мы видим, как Свара вдруг застыла, ее подкова звякнула о камни, она поднимает хвост, и мы слышим, как брызжет яд из ее нутра, я бросаюсь к ней. Все кончено, Свара, все кончено, тебе больше не будет больно. Вытянув руку, наездник поправляет попону, удерживает ее на спине кобылы. Ночь осыпается, деревья проступают из тени, дом приближается к нам — мирный, спокойный. Папа обнимает меня. Я не противлюсь, зарываюсь лицом в его свитер, укрываюсь в нем, слышу, как сестра Мария-Эмильена говорит: это нормально, после таких переживаний. Когда я выпрямляюсь, первой мне на глаза попадается рука наездника, мягко лежащая на спине Свары.


Жан никогда не ласкал лошадей, мне даже кажется, что он ни к одной из них ни разу в жизни не притронулся. Конечно, он был рядом, когда нашего первого коня, Аллаха, вывели из фургона на двор перед конюшней. Я была в сильнейшем возбуждении и не удосужилась постичь смысл гримасы на его лице, ему тогда было двенадцать. Вечером он признался мне, что Аллах ему сильно не понравился. Фу. Эти большие, широко расставленные глаза, эти желтые зубы, волосатый рот — нет, не нравится мне этот конь, Нина, прямо какая-то ворчливая старая дева, мадам Ружер. Мадам Ружер была местной портнихой, от нее пахло набивным ситцем, а изо рта вечно торчали булавки. Ничего общего с великолепным Аллахом, с его гривой, как хвост кометы, с его веселой, танцующей поступью. Я запротестовала: ты говоришь так, чтобы подразнить меня, ты неискренен, Жан.

— Я совершенно искренен и ничего не могу поделать: этот коняга мне неприятен.

Те же чувства он выражал по поводу всех лошадей, последовавших за серым чистокровным красавцем, находя для них сравнения, от которых меня подбрасывало. Я сдерживала гнев, пыталась описать ему свои ощущения: поток силы, который я обхватывала ногами, порыв, рождающийся у меня в голове и переливающийся, как ртуть, как свет, через мое тело в тело чуткого коня. А еще радость, о, Жан, какая радость! лошади — это радость, с ними становишься каким-то другим, все, что было знакомо прежде, становится мелким и — да, правда, даже убогим.

— Убогим, говоришь?