— Да-да, однажды мы туда поедем.
Он сказал «мы поедем», он сказал это каких-нибудь полгода назад, «мы поедем». Предатель.
— Какая дура эта Тэсс: ненавидеть своего кузена.
— Ой, Нина, ты просто чудо.
Я прыгнула на кровать. «Тэсс из рода д’Эрбервилей» полетела на пол. Часов в шесть мы надели купальные костюмы. Вышли в долину Фу и пошли по ручью, меж берегов, поросших цветущей мятой и листьями ириса; вода никогда не поднималась выше моих бедер, а Жану была по колено. У небольшой запруды мы искупались, чиркая животами по песчаному дну. Чуть поодаль была купальня: доски, переброшенные наискось через ручей, все серые и потертые, такие приятные на ощупь; мы легли рядом и подождали того момента, когда солнце растечется за соснами (только коралловая пена еще плавала над самыми папоротниками).
— Полюбуйся на цветовую гамму, — сказал Жан. — Типичный пейзаж: закат в Ландах под Марансеном, не хватает только длинноногого пастуха в овечьей шкуре и на ходулях… Как мне это надоело, а тебе?
— Вовсе нет.
— Ты напрочь лишена критического мышления.
— Как и ты.
— Ты же только что мечтала о Блэкмурской долине.
— Мечтать не запрещается, война ведь.
— Да, война, вот тоска-то!
— Хочешь, скажу тебе кое-что?
— Валяй.
— Плевала я на войну.
— Почему ты так говоришь?
— Потому что это правда. Плевать мне на войну, раз ты со мной!
Он снова вздохнул: Нина, ты просто чудо. Это последняя картина счастья в моей памяти. С этого момента все портится и рушится, сияющий день идет пятнами, мы вернулись домой и увидели полуголых немецких солдат на лужайке рядом с магнолиями. Вопя и визжа, они обливались из шланга на фоне знойных сумерек и тем самым изгадили мое самое прекрасное воспоминание: маленький мальчик с кожей цвета карамели и девчушка в трусах поливают друг друга, а между ними восходит страсть, словно солнце. Вместо того чтобы безразлично пройти стороной, я задержалась, рассматривая белесые тела солдат, волосатую кожу под струей, слушая «уф!», «брр!» и прочие воинственные крики, которые обычно не достигали моего слуха, — короче, предаваясь дурным предчувствиям. Через несколько часов в окно веранды постучал Венсан Бушар.
— Хелло! — сказал он с бордоским акцентом.
На нем были белые полотняные брюки и рубашка того же цвета; на плечи наброшен свитер из толстой снежной шерсти с небрежно завязанными рукавами, даже сандалии у него были белые. Должно быть, он переоделся перед тем, как явиться к нам. Напротив двери сверкал хромом прислоненный к дереву гоночный велосипед с загнутым рулем и высоким седлом; к багажнику был крест-накрест привязан заплечный мешок. Белоснежный, спортивный, жутко англичанистый, Венсан был похож не на велосипедиста, а скорее на теннисиста. Я так и видела его длинными воздушными скачками подлетающим к сетке и пожимающим руку сопернику, смущенному его элегантностью.
