— Кончишь ты, наконец, упираться, а, слышь ты?
— Эй, хватит над людьми измываться, грязная скотина!
— Ты посмирнее был, когда я тебе еду приносила, — вставила кухарка Жюльена.
Я притаилась в уголке, рядом с Жаном, и вся сцена разворачивалась у меня на глазах: женщины, мужчины, корыто, поросенок. А над всем этим — небо, ледяное и наглухо закрытое, словно металлический колпак. Не в силах выговорить ни слова, я молилась. Неистово. Нет, нет, Господи, умоляю тебя, я не хочу, не хочу, я задыхалась. Жан дал мне руку, я стала умолять его. Останови их, я сделаю все, что ты захочешь, я отдам тебе все, что у меня есть, но только останови их.
— Если бы я мог, но я не могу.
— Почему? Что им Робинзон такого сделал?
— Ничего, он поросенок и больше не может толстеть, вот и все, пошли отсюда.
— Нет, я хочу остаться с ним, может быть… а почему бы нам тоже не закричать, вместе? Они бы испугались, а мы бы тогда…
— И что бы мы сделали?
— Сняли бы веревку, ты сможешь, я знаю. А Робинзон бы убежал, далеко-далеко, в лес, и был бы счастлив.
— Робинзон — поросенок, а не волк. И потом он толстый: посмотри, какой он толстый.
Становилось все жарче, Робинзон исступленно сопротивлялся, по складкам жира пробегали молнии, он наступил на ногу одному мужчине, и тот в ответ стал пинать его в живот, а потом, словно такая месть показалась ему недостаточной, бросил веревку, за которую тащили трое других, и побежал в сарай за вилами. Вернулся, гордясь своей выдумкой, и я увидела, как стальные зубья вонзились Робинзону в зад.
— Поосторожней, — крикнула Жюльена, — ты мне его попортишь, я не хочу, чтобы у него кровь задом пошла!
Словечко понравилось. Бабуля потешалась вместе со всеми. Жан повторил: «Пошли отсюда», но я не хотела бросить Робинзона. Предчувствуя смерть, собаки подошли поближе, их отогнали, они вернулись. Там был Том, бабулин английский сеттер, Мотылек, дворняга с хвостом калачиком, и еще другие собаки, желтые, коричневые, тощие, пьяные от крови. Какая-то утка крякнула из солидарности с поросенком.
— С тобой-то что? — проворчал один из мужчин. — Торопишься? Не волнуйся, скоро и твой черед.
В конце концов Робинзона втащили на опрокинутое корыто, и женщины вздохнули: наконец-то.
— Что-то не хочется ему умирать, — сказала Жюльена.
— Поворачивайся, Жюльена, не до шуток теперь, — оборвал ее мужчина, прижимавший голову Робинзона.
— Сейчас, сейчас, — заторопилась кухарка.
Она была полна воодушевления, я ее не узнавала. На ее лице, морщинистом, словно грецкий орех, читалась веселость человека, находящегося при исполнении. Она подошла к мужчине, держа в одной руке таз, а в другой нож. На мгновение настала тишина. Опушка, люди, животные, деревья — все как будто затаили дыхание и ждали, даже сам Робинзон перестал верещать и словно задумался. Таз прислонили к корыту, мужчина пригнул поросенку голову, Жюльена отвела нож, а потом резко воткнула его в горло Робинзону, я даже как будто услышала треск разрываемой кожи. Поросенок снова завизжал, резко, невыносимо, его ухо болталось, свесившись с наклоненной головы, пятачок трепетал, словно ноздри тонущего человека, я увидела, как по его коже потекла кровь — почти черный ручеек, медленный, ох, какой медленный, стекавший в таз и вздувавшийся там пузырями. Все было кончено, я побежала, Жан нагнал меня. Мы провели весь день вдали от взрослых, в его комнате, в моей, на чердаке, он вытирал мне слезы своим школьным носовым платком, мой страх постепенно таял, переходя в давящую нежность. Закрыв глаза, я видела черный ручеек на шее Робинзона, но к моей собственной шее прислонялся лбом Жан, терся об нее волосами.
