Это, как вы, наверное, помните, им едва не удалось после захвата нашей орбитальной боевой станции.
Товарищи Деготь и Малюков с профессором с самого начала, то есть с того момента, как он пересек границу СССР, перебравшись к нам из Германии. Работают с ним, испытывают ракетную технику. Сейчас находятся в Свердловске, готовят технику к реализации Лунной программы по добыче полезных ископаемых.
СССР. Свердловская пусковая площадка. Январь 1931 года.
Газетный лист развернулся с шорохом, словно не газетой он был, а куском накрахмаленной простыни. На первой странице, но не главной темой, а пониже рапортов об успехах в социалистическом строительстве, пониже рапортов с Магнитки и Турксиба, сообщалось о Германии.
Со странным чувством профессор Ульрих Федорович Вохербрум читал сообщения с Родины. Восстание! Восстание!!
Поднималась с колен униженная Германия! Решительным натиском коммунисты и национал-социалисты смели прогнившее правительство Брюинга, предававшее национальные интересы и установили новую власть, новый порядок! То, что раньше казалось невозможным, прямо на глазах становилось реальностью.
На второй странице «Правда» перепечатывала статью Геббельса «Разговор с товарищем коммунистом».
Простым, доходчивым языком главный идеолог НСДАП на очевидных примерах говорил о том, что объединяло партии, об общих врагах, и общих задачах, об общем будущем и единой цели — Великой Социалистической Германии! И теперь эта общность проверялась в бою!
Французы и их приспешники с востока, не дав укорениться новому правительству Гитлера-Тельмана, напали на Германию.
Но держалась Родина, держалось хрупкое равновесие и вот в какую сторону качнется чаша весов, в какой-то мере зависело и от профессора. От его аппаратов, что теперь служили Мировой Революции и от его друзей, что совсем недавно привезли его в Советский Союз. Ради этого стоило работать.
Известия с Родины помогали преодолевать приступы черной меланхолии, что наваливалась все чаще и чаще. В такие моменты не хотелось — ни есть, ни пить, ни разговаривать…
Профессор помрачнел и отложил газету.
Иногда ни с того ни сего на него стала находить та хандра, что англичане зовут сплином. Ничего не хотелось делать — ни говорить, ни ходить, ни даже пить чай с вишневым вареньем. В такие минуты профессор присаживался где-нибудь в сторонке и, стараясь никому не мешать, смотрел в одну точку.
На самом деле он смотрел в себя, ужасаясь тому, что хранила его душа. Было там что-то такое, что его пугало, что-то такое, что заставляло задумываться, а не сумасшествие это? Не бред ли истерзавшего себя работой мозга, готового в любой момент свихнуться?
