— А еще? — с напускной многозначительностью спросил я. И от этой подчеркнутой многозначительности самому стало тошно.
— Еще? — Нелидова пожала плечами. — Еще об очень многом: о будущем, о счастье, о любви… — Это слово ее вроде бы смутило, но произнесла она его твердо и отчетливо. — Да я сама не знаю, о чем еще!
— Вот вы говорили о профессии. У вас уже есть профессия?
— Еще нет, но скоро будет. Я перешла на четвертый курс, буду учительницей.
— Учительницей? — удивился я.
— Почему это вы так удивляетесь? — спросила она, и в ее интонации я почувствовал обиду.
— Н-не знаю… — Сейчас мне и самому показалось непонятным мое удивление.
— В том-то и все горе! Самую благородную, самую необходимую, самую трудную профессию мы считаем неинтересной и вроде даже никчемной. Гонимся за всякими модными специальностями, которые ведут к славе, к известности, а то, что насущно, остро необходимо, мало кого беспокоит. Когда студенты оканчивают институт, тех, кто лучше себя проявил, оставляют в аспирантуре, менее достойных, менее знающих направляют в школу! И, представьте, у них хватает нахальства идти в школы, работать с детьми! Им самим невдомек, какое зло они совершают… И если никто этим не займется, в скором будущем у нас будут всевозможные специалисты: и математики, и физики, и инженеры, и не знаю еще кто, а вот настоящие люди не вырастут, человечности не станет, ведь основу-то ее закладывает школа.
Нелидова с таким жаром, с таким увлечением говорила о школе, о воспитании, о педагогах, о подходе к детям, что я слушал ее и диву давался. Меня поражало, как не погасили в ней этого жара, этой увлеченности все испытания и тяготы фронта, постоянная смертельная опасность…
Ночью, лежа на своей жесткой койке в одежде, которую, казалось, мне никогда уже не снять, я снова и снова думал об этом разговоре.
И вправду было удивительно: с первого дня войны не раз вспоминалась мне школа, мои одноклассники, педагоги, но никогда не размышлял, не думал я о нуждах и заботах школьного обучения, никогда не волновало меня то, о чем так печалилась эта удивительная девушка.
«Она сражается на фронте, и в то же время заботится о делах мирной жизни, — думал я. — Причем первое делает не хуже моего, а во втором разбирается лучше меня. Поди и говори после этого, что она женщина, слабое создание, а я — мужчина, сильный пол».
Не знаю почему, но я испытывал угрызения совести.
Мне казалось, что я проглядел, упустил что-то важное, не проявил нужного внимания, ума, чуткости. А это чувство самое тягостное, беспрестанно скребущее сердце…
