Да, получилось так, что торговля стала моим способом самоутверждения. Но не в смысле утверждения «над» кем-то, не в смысле обладания тем, «чего мало» и не всем доступно, а просто работой — интересной, без которой мне случись что — уже было бы плохо. Жизнью. Почему я так подробно расшифровываю, чуть ли не оправдываюсь? Потому что прекрасно знаю сам, и людям об этом прекрасно известно: не у всех из моих коллег с профессией так.
… Очередь за мясом в центральном пангодинском магазине. Я, начинающий молодой семьянин, осваиваю новую для меня роль — добычу хлеба насущного для ячейки общества. В очереди кроме меня почему-то одни женщины, молчаливые и упорные. Стук топора. Непериодический, с длительными паузами, — вынос «неперспективного» мяса. Часа через два «очередная» пытка завершается вручением мне двух килограммов завернутого в кровавую бумагу «нечто» (которое дома жена, прощающе вздохнув, охарактеризует тоже широкосмысловым «ничего»).
На следующий день коллега по работе, известный более как часовщик-надомник, отечески заметил:
— Видел я тебя вчера в очереди… М-мм! — он поморщился с укором. Некрасиво. Не престижно. Только жить начинаешь — и в очередь.
На мой несколько запоздалый для человека, уже окончившего технический вуз, вопрос: что же престижно? — коллега ответил:
— Ну, вот, если бы ты был, к примеру, как и я, часовщик или, там, другой полезный человек… Пришел бы к рубщику и сказал: привет, как часики-то, — ходят? Отруби-ка от ляжечки, только много не надо, лучше послезавтра за свеженьким заскочу. Домой приходишь — ну, прикинул разницу? — ты ж в глазах жены — котируешься!..
Нельзя сказать, что мне открылась какая-то тайна, но после этого я, видимо, уже не случайно, из череды ежедневных знакомых прохожих стал вычленять одну фигуру, если она вдруг попадалась на моем пути. Этой фигурой был грузчик. Или рубщик. Не важно. Одно ясно: это, в тогдашнем рациональном понимании, был «котируемый» человек.
Каждый вечер он, возвращаясь с работы домой, проходил мимо крошечного сквера, по пангодинскому «бродвею» — центральной пешеходной дороге шириной в две бетонные плиты, которая была одновременно и проспектом, и тротуаром. Это был не просто проход через центр поселка «котируемого» человека. Это была сказка. Это была песня.
Он всегда нес, как кувшин величавая грузинка (но не опустившая гордых очей к долу, а смотрящая поверх всего, поверх суеты…), держа на поднятой до уровня плеча ладони, завернутое в многослойную атласную коричневую бумагу, «нечто». Совсем неважно, чем конкретно было это невидимое «нечто» куском говядины, банкой птичьего молока или ячейкой «козьих яиц». Это был жезл, скипетр — символ непохожести, знак обладания, знак власти. Это было понятно всем окружающим, и именно это было важно для «котируемого» человека — так он шел, так он нес.
