Непоэмание | страница 61

Та смотрит фэшн-тиви, этот носит серьгу в брови, —

У тебя два куба тишины в крови.

Не так чтобы ад – но минималистский холод и неуют.

Слова поспевают, краснеют, трескаются, гниют;

То ангелы смолкнут, то камни возопиют —

А ты видишь город, выставленный на mute.

И если кто-то тебя любил – значит, не берёг,

Значит, ты ему слово, он тебе – поперёк;

В правом ящике пузырёк, в пузырьке зверёк,

За секунду перегрызающий провода.

Раз – и звук отойдёт, вроде околоплодных вод,

Обнажив в голове пустой, запылённый сквот,

Ты же самый красноречивый экскурсовод

По местам своего боевого бесславия – ну и вот:

Гильзы,

Редкая хроника,

Ломаная слюда.

Он глядит на неё, скребёт на щеке щетину, покуда несут

соте.

«Ангел, не обжившийся в собственной красоте.

Ладно фотографировать – по-хорошему, надо красками,

на холсте.

Если Господь решил меня погубить – то Он, как обычно,

на высоте».

Он грызёт вокруг пальца кожу, изводясь в ожидании виски

и овощей.

«Мне сорок один, ей семнадцать, она ребёнок, а я кащей.

Сколько надо ей будет туфель, коротких юбочек и плащей;

Сколько будет вокруг неё молодых хлыщей;

Что ты, кретин, затеял, не понимаешь простых вещей?»

Она ждёт свой шейк и глядит на пряжку его ремня.

«Даже больно не было, правда, кровь потом шла два дня.

Такой вроде взрослый – а пятка детская прямо,

узенькая ступня.

Я хочу целоваться, вот интересно, он еще сердится на

меня?»

За обедом проходит час, а за ним другой.

Она медленно гладит его лодыжку своей ногой.

А ты спи-усни, моё сердце, давай-ка, иди ровнее, прохожих не окликай. Не толкай меня что есть силы, не отвлекай, ты давай к хорошему привыкай. И если что-то в тебе жило, а теперь вот ноет – оно пускай; где теперь маленький мальчик Мук, как там маленький мальчик Кай – то уже совсем не твои дела.

Ай как раньше да всё алмазы слетали с губ, ты всё делало скок-поскок; а теперь язык стал неповоротлив, тяжёл и скуп, словно состоит из железных скоб. И на месте сердца узи видит полый куб, и кромешную тишину слышит стетоскоп. Мук теперь падишах, Каю девочка первенца родила.

Мы-то раньше тонули, плавились в этом хмеле, росли любовными сомелье; всё могли, всем кругом прекословить смели, так хорошо хохотать умели, что было слышно за двадцать лье; певчие дети, все закадычные пустомели, мели-емели, в густом загаре, в одном белье – и засели в гнилье, и зеваем – аж шире рта.

И никто не узнает, как всё это шкворчит и вьется внутри, ужом на сковороде. Рвётся указательным по витрине, да зубочисткой по барной стойке, не важно, вилами по воде; рассыпается корианд ром, пшеничным, тминным зерном в ворде, —