). Догадывается? Мириам? Ты считаешь, она могла бы себе вообразить, что я, ее отец… с тобой?
3ина. А почему бы и нет?
Арнольд. Да, конечно, почему бы и нет? Но видишь ли, я все-таки предпочел бы ей не говорить… Две старые перечницы… и нá тебе… все.
>Вновь принимается за работу.
3ина. Я вовсе не старая!
>Пауза.
>Она тоже принимается за работу, но без всякого энтузиазма.
Арнольд (останавливается). Так ты о чем говорила?
Зина (тоже останавливается). Я?
Арнольд. Кто же еще? Ты же говорила?
Зина. Я знаю? Ты меня все время перебиваешь, орешь мне в уши, а потом еще спрашиваешь, что я говорила?
Арнольд. А ты в следующую секунду уже забываешь, о чем говоришь?
Зина. Вовсе нет! Я забываю, когда меня перебивают!
Арнольд. Ладно!.. Это свидетельствует о том, насколько важно было то, о чем ты хотела сказать!
Зина. Дело тут не в важности, а в памяти!
Арнольд. Она к тому же теряет память! Еще не легче!..
>Зина, не отвечая, лишь пожимает плечами.
>Пауза.
>Оба работают.
Зина (останавливается). Я говорила о Дрейфусе?
Арнольд. Что?
3ина. О чем я говорила?
Арнольд. Это ты у меня спрашиваешь, о чем ты говорила?
Зина. Да, конечно, о Дрейфусе, одного я не понимаю…
Арнольд. В самом деле, не может быть!
3ина. Ты каждую минуту меня перебиваешь!..
Арнольд. Говори, говори, слушаю тебя…
Зина. По-твоему, что же он на самом деле сделал, этот босяк, чтобы оказаться на каторге со всем этим процессом и всей этой историей в печенках?
Арнольд. Что? Вот дуреха! Да в том-то и дело, что ничего, ничего он не сделал, он невиновен, невиновен, об этом и пьеса… вся пьеса только об этом…
Зина. Невиновен?
Арнольд. Ну да! Его обвинили по ошибке, потому что он — еврей! еврей! Ты понимаешь, что я хочу сказать?
Зина. Да, да, знаю: «еврей», пару раз в жизни я уже встречала это слово…
Арнольд. Значит, теперь ты поняла?
Зина. Поняла, спасибо, это нетрудно понять: он ничего не сделал, он невиновен… Согласна, так в пьесе! Но на пьесу-то мне наплевать… на самом-то деле, в жизни, что там в Париже произошло — вот чего я никак не могу понять!
Арнольд (кричит). В жизни произошло то самое, о чем Морис написал в своей чертовой пьесе!
Зина. Да, да, да… Но я в это не верю! Морис написал так, чтобы вышибить слезу у климактерических дамочек, но меня он плакать не заставит, я о себе позабочусь, я знаю жизнь; во Франции человека не сажают в тюрьму только за то, что он еврей, здесь — да, там — нет! Так не бывает!.. Если бы он, по крайней мере, хоть затеял что-то противозаконное, а потом бы раздули это дело, потому что он все-таки был немножечко еврей, против этого ничего не могут сказать — это возможно, но вначале-то, когда они его арестовали, в самом начале, что-то же он натворил, пусть пустяк какой-нибудь, мелочь, но сделал же… Допустим, шпионом он не был, но, поди знай, может, не умел держать язык за зубами, может, задавался, знаешь, теперешняя молодежь, они ведь мнят о себе, нос задирают, последнее слово всегда за ними, ему — слово, он тебе десять, и что ты думаешь, конечно, находятся такие, которым не нравится, как еврейский молокосос задается перед ним, старым гоем… Надо бы разбавить ему бульончик водичкой, ты — капитан? Ладно, уже не так мало для еврея, и теперь замолкни, не открывай рта, пусть о тебе забудут, благодари небо, что этого-то достиг и от отца-матери не пришлось отрекаться!.. Может, он просто хотел продвинуться по службе, ему отказали, и он тогда рассердился, был груб и… поди знай!.. Во всяком случае, Морис был не прав, упрощая до такой степени этого персонажа, он получился слишком зализанным, пресным, может быть, поэтому Мишелю никак не удается его сыграть: он какой-то неживой, невинная жертва, над которой каждый кому не лень изгиляется, нет, это устаревший театр для слабонервных старушек; настоящий персонаж должен иметь и положительные, и отрицательные черты, свои сильные и слабые, светлые и темные стороны, иначе это не роль, а манекен… Беня Крик — вот это роль, негодяй, вор, врун, но добрый, щедрый, прямой, как клинок… и при этом такой поэтичный текст, ты читал?
