Мишель. В 1895 году тебе было сколько лет?
Залман. Сколько мне было лет в 1895 году? По правде говоря, в вопросе о возрасте трудно быть точным даже в пределах нескольких лет. Мой отец не торопился записывать своих детей, он ждал, пока их будет побольше, чтобы не ездить несколько раз… А потом, так много их помирало в младенчестве. Словом, с точностью до одной ездки скажем, что в 1895 году мне было между двадцатью пятью и тридцатью, лет двадцать восемь, для ровного счета.
Мишель. Гм!.. Гм!.. двадцать восемь… В то время ты слышал какие-нибудь разговоры о капитане Дрейфусе?
3алман. О ком?
Мишель. О капитане Дрейфусе, еврее, который был капитаном во Франции и у которого в то время были большие неприятности…
Залман. Да… да… вполне вероятно… ну и что?
Мишель. Ничего. Морис написал пьесу о нем, мы будем ее играть, попытаемся, по крайней мере…
Залман. Такую старую историю?
Мишель. Морис хочет показать, что, даже будучи капитаном, еврей не может избавиться от неприятностей.
3алман. И чтобы сказать об этом, он написал пьесу? Он что, сумасшедший?
Мишель. Он также хочет сказать, что пока люди не полюбят друг друга, всегда может случиться дело Дрейфуса, погром и другие мерзости в этом же роде…
Залман. А с чего бы это люди стали любить друг друга?
>Пауза.
Дело Дрейфуса… да… да… о нем много говорили, а потом прошло время, пришли к нам собственные несчастья, собственные заботы, я в это время жил в Кракове, да, до 1902 года жил в Кракове. Не будучи капитанами, мы все равно свою порцию получили сполна, и, поверь, нам было не до Франции, и мы позабыли о капитане и всех их скверных историях.
>Входит Морис, он останется стоять у двери. Ни Мишель, ни Залман его не замечают.
Мишель. Но что бы ты мог сказать об этом капитане?
Залман. Я? Ничего… Заметь, в конце, когда они его помиловали, мы здорово напились, в то время любой повод был хорош и желудок у меня был железный, сегодня он словно заржавел, старость!.. что поделать… Была одна история, история вроде той, что приключилась с твоим Дрейфусом… История с генералом, которого однажды лишили звания; он натворил глупостей, его судили, содрали с него все нашивки… Он перенес это спокойно, даже улыбался; возвращаясь к себе домой, он проходил мимо одного солдата, простого солдата, стоявшего в карауле у казармы, и солдат этот не заметил, что на генерале нет больше нашивок, и приветствовал его, как полагается приветствовать генерала, и тогда генерал неожиданно расплакался.
