Бешеная собака — Сталин — настоящий скифский, языческий бог! — просто взял эту грязную рублевую девку за шкирку, попользовался — и сумел подчинить, естественно презирая.
А шлюха? Чувствуете разницу? Главное, для меня, прирожденного совка, — «шлюха», — слово глубоко ностальгическое. Слово, можно сказать, впитанное с молоком матери, — мягкое, почти ласкательное, запретное и от этого еще более желанное. Троцкого шлюхой — при всей его сексуальности — не назовешь.
Моим новым подружкам было плевать, как я их называю.
Им, похоже, вообще было на всё плевать, кроме одного — своего любимого ремесла. Да и не ремесло это было — образ жизни.
Они не отрабатывали положенное время, посматривая на часы, не пытались улизнуть, когда я, утомленный, откидывался на мгновение в привычную нирвану — колыбель мироздания. Нет! Эти молодые прелестницы действовали, как ретивые налетчицы — они радовались жизни, требовали ее! Они были абсолютно свободны в желаниях! Они трепетали и вздрагивали от моих прикосновений, и кричали, и вонзали мне в спину свои коготки. И никак не могли насытится…
В те мгновения они были послушны, как дети.
Но это всё потом.
А вначале из зазеркалья было вытащено всё, необходимое для праздника.
Пир призраков имел далеко не призрачную природу. Выпивка, закуска и девочки были натуральными.
Одну звали Джульетта; другую — Изольда.
Я проходил, как Ромео-Тристан…
Оркестр, живущий во мне, сыграл потрясающую прелюдию…
Я выступил с заявлением:
— Я — государь богатейшего государства — должен покинуть вас навсегда. Такова воля Того, Который Все Знает и Всюду Проникает. Такова Его Воля и воля, пославшего Его ненароком однажды… Перед отлетом я даю свой последний бал. Естественно, под землей, как и положено, проводить столь грандиозные мероприятия. Поэтому не бойтесь, девочки, Христово войско сюда не проникнет — нас охранит иное воинство.
Я огляделся вокруг: из каждого угла выглядывало скоморошье племя — ряженые — ассамблея Петра реформатора. Они томились, подвывали и гремели цепями, как сторожевые псы, не в силах начать вакханалию. Зная их приверженность к безобразиям, я каждого посадил на цепь.
Я давно ушел из-под опеки и тех и других. Я был самостоятелен и одинок…
Моим спутницам понравилась моя пламенная речь.
Понравилось и подземелье, в котором мы оказались. Более того, они были восхищены. Восхищены неподдельностью обстановки. В ней не было притворства и помпезности, присущие Божьему храму, но не было и безвкусицы и показной двусмысленности бардаков.
