С этого призывного блеска у них там всё и начинается. Все их безумства.
И у меня началось. Но я задумал почти невозможное: на этот раз уберечь его для себя…
Я тут же забыл про свой непробиваемый панцирь.
Да, ребята, послушайте старого любовника в отставке. Наука любви так устроена: «или — или». В доспехах и при оружии невозможно прикоснуться к душе. Хотя, предполагаю, бывают компромиссы.
У нас все закрутилось молниеносно.
— Я тебя провожу, — сказал я.
— А мы разве не поедем к тебе?
Внутри у меня всё вспыхнуло. Она меня сразила наповал! Ничего себе! Всё просто, естественно… Разве такое возможно? Мы не привыкли… с нами нельзя так! Без разных кокетливых штучек, загадочных взглядов, не говоря уже о разнообразных коварных уловках, жеманных интрижек, тончайших сетей.… Без всяких там «сегодня не могу», «завтра созвонимся», «у нас всё еще впереди, солнышко»… И поздних признаний: «Я тебя ужасно хотела тогда, но ты не настоял». Без всей этой дребедени, чем бывают набиты женские головки, накануне спаривания.
Нет, положительно, Корсика, мне нравятся твои дочери!
Мне, возможно, возразят. Ну, как же, а любовные игры, а брачные танцы? А ухаживание при свечах, а бдение у телефонного аппарата? А уж потом «сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье».
А я ничего не отвечу. Я промолчу. Но подумаю: если вам так нравится танцевать, — танцуйте. Играть? Играйте, бога ради. А уж про бдение у телефонного аппарата и говорить не охота. Шесть лет бдел, а потом еще десять… У меня на эти бдения — стабильная аллергия. Впрочем, я ни на чем не настаиваю. В конце концов, кому, что по вкусу. Кому нравится водевиль, кому мелодрама. Лично мне по душе — трагедия. А у трагедии свои законы. И свой суровый сценарий.
Почувствовав однажды вкус крови, поверьте, невозможно пить клубничный компот.
Я ей сказал однажды… потом, через несколько дней:
— У нас любовь рифмуется со словом кровь. А у вас амур — тужур. Всегда — любовь. Легко и непринужденно. Неплохо устроились…
И она мне преподала урок французского:
— Аmore — любовь. More — смерть.
О, французы, мать вашу, вы же, черти, смотрели в корень! Я всегда подозревал — эта умная нация, понимающая толк в любви. И в смерти.
Мы поехали ко мне…
Она спросила… (мы спускались в лифте, покидая своих приятелей, познакомивших нас.) Я попытался ее поцеловать, но она отстранилась и спросила:
— У тебя, наверное, было много женщин?
Что ей было ответить? Я никогда не вел донжуанского дневника. Впрочем, вру… в юности записывал книги, которые прочитал и баб, которых трахнул. Соотношение было примерно фифти-фифти. Но потом влип в одну штучку, журчащую, как ручеек, и занятие это бросил.
